наговорится или у нее хотя бы пересохнет во рту, было бесполезно.
Казалось, такой простой вопрос поставил аббатису в ступор. Она чуть нахмурилась, пожевала тонкими губами, внимательно и напряженно глядя на сидящую перед ней девушку, и осторожно спросила:
-- Почему, дочь моя, ты решила, что у меня есть к тебе дело?
Анна искренне удивилась: «Неужели тетка считает, что можно ничего не понять?! Как бы ответить-то повежливее? Или пусть сама выкручивается?»
-- Мне так показалось, мать Аннабель. – скромно ответила она и потупилась.
Настоятельница чуть поморщилась и, приторно улыбнувшись, признала:
-- Да, дочь моя. У меня есть к тебе просьба великая, – Еще с минуту подождав, и так и не дождавшись от гостьи обещания выполнить любую просьбу, аббатиса продолжила: -- Я хотела бы, чтобы ты взяла в свою свиту еще одну придворную даму.
Это было довольно странно. Анна предполагала, что попросят, пусть и не прямо, деньги. Ну, или пожертвовать монастырю несколько украшений, или прямо сразу денежный вклад. Но еще одна фрейлина – зачем? Продолжая молчать, она вынудила аббатису говорить дальше:
-- Дама эта древнего и хорошего рода, но, увы, не слишком богата. Служба у вас, маркиза, поможет ей жить достойно, в соответствии с её титулом.
-- Мать Аннабель, давайте на чистоту. Я не возьму себе на службу кота в мешке. Почему вы не найдете этой даме место в монастыре или место компаньонки здесь, в Эспании?
Аббатиса рассердилась от этого простого вопроса. Кто знает, чего она ожидала? Возможно, безоговорочного согласия, возможно, слабых возражений, но выражение маркизы: «кот в мешке» ей сильно не понравилось. Слишком неожиданным и метким оно было. Слишком неприличным для молодой невинной девицы, чья обязанность – покорно кивать головой и не более того.
На какой-то момент настоятельнице даже захотелось загнать нахалку в келью и приморить постом и молитвами, дабы понимала, в чьей власти находится! Но, будучи натурой деспотичной, дурой аббатиса не была. На таких постах, как у нее, глупые не правят годами, а она, высокородная дворянка, держала этот монастырь в ежовых рукавицах уже почти двадцать лет! Конечно, какое-то время душу свою она сможет потешить, но последствия могут быть слишком серьезные. Потому, устало вздохнув, монахиня укоризненно покачала головой, но принялась объяснять:
-- Дочь моя, в этой жизни бывают обстоятельства, которые нам, простым смертным, не подвластны. Оказав эту незначительную услугу, ты получишь благодарность от некоего высокопоставленного лица. Лица, поставленного над людьми самим Господом, – значительно произнесла она. – Кто знает, дитя мое, когда тебе потребуется помощь…
-- Вы хотите сказать, мать Аннабель, что сам король…
-- Что за глупости, дитя моё! Ничего подобного я не говорила!
Казалось, что подобное предположение напугало аббатису, она хмурилась и отказывалась что-либо уточнить, продолжая говорить-говорить-говорить. Она льстила и угрожала, но так, что ни одно ее слово не было конкретным. Мать-настоятельница была опытна и скользка, как угорь…
В какой-то момент Анна поняла, что просто тонет в потоке разговора и, уже сдаваясь, желая оттянуть решение, процедила:
-- Я подумаю…
Мать Аннабель удвоила усилия, но тут уж маркиза уперлась насмерть. Недовольной настоятельнице пришлось отпустить девицу. Раздражение аббатиса испытывала нешуточное, но ей обязательно требовалось уладить дело миром. Немного подумав, она решила зайти с другой стороны. В конце концов, эта девица не так и много может решить даже в собственной жизни…
Морить ее работой, значит, вызвать скандал и порицание вышестоящих. Но ведь можно действовать аккуратно, не прямо, а окольными путями. Аббатиса усмехнулась: «Если бы глупая девица знала, сколь много их, этих окольных путей!»
Всю неделю после этого Анну будили в четыре утра, таскали на бесконечные молитвы, питалась она на кухне с прочими монашками. Порции ей не ограничивали, но еда была столь постной, что девушка постоянно ощущала голод.
Работы ей никакой не давали, и келью покидать запрещали. Каждый раз после молитвы снаружи щелкал замок, и открывали его только к следующей молитве. Ни Бертину, ни даже своих фрейлин она больше не видела. Правда, ей положили на стол в келье старую потрепанную рукописную библию.
Хотелось нормальной еды, чистой одежды, минимальных удобств. Ведь даже в туалет она могла сходить только после молитвы, в остальное время, сколько бы Анна ни стучала в дверь, никто не подходил. Мелочно и отвратительно аббатиса мстила ей за отказ, подталкивая к нужному ей решению.
Анна уперлась. Ничего не просила. Ни с кем не разговаривала, хотя каждый вечер, после ночной молитвы, провожающая ее сестра ласково спрашивала:
-- Нет ли у вас просьб к матери-настоятельнице?
Анна молча заходила в келью и закрывала дверь.
Воскресного обеда с падре Амбросио она ждала как праздника. Прибыл он в монастырь не один. Сразу после службы, когда Анна, утомленная стоянием на коленях, прилегла отдохнуть, за ней пришли и пригласили на беседу. Монашка отвела ее в ухоженный сад на заднем дворе, где падре Амбросио прогуливался в сопровождении какого-то невысокого священника.
Анна присмотрелась: среднего роста, непримечательной наружности, одет без особой роскоши. Лет сорок, не больше. Узкие губы сжаты на несколько обрюзгшем, полноватом лице. Нос картошкой и густые черные брови, почти сросшиеся на переносице. Лицо простоватое, но взгляд тяжелый, рентгеновский, неприятный.
-- Дочь моя, я рад тебя видеть в здравии!
Анна вздохнула и поняла, что к обеду ее не пригласят. Это было большое разочарование, но приходилось терпеть.
-- Знакомься, дитя. Это – святой отец Силино. Он назначен твоим личным духовником.
Анна чуть не застонала от раздражения. Зачем?! Зачем ей этот святой отец?!
-- Падре Амбросио! Я так рада видеть вас и счастлива, что смогла послушать вашу проповедь! И с вами, святой отец, мне приятно познакомиться! – искренняя улыбка на лице девушки говорила только
