синяки на шее ей к лицу. Ну так как тебе, братишка? Ощущать безграничную власть над кем-то? Уверен, будучи слепцом, ты не смог с первого раза попасть в такую тоненькую змейку…
И Оминис не выдерживает, не дает договорить, сбивает с ног невербальным заклинанием, отшвыривает вместе с книжными полками, разбивая стекла. Ксантис смеется — гадко и с превосходством, пытается достать палочку. «Экспелиармус» срабатывает сразу, как только Элис думает о нем, выбивает оружие, и почти в этот же момент в библиотеку на шум стягиваются остальные.
— Что здесь происходит? — спрашивает Мракс-старший, загораживая рукой вход для Марволо и Медеи.
— Ты знал? — зло спрашивает Оминис, указывая на беспорядок. — Знал, что он готов был убить её ради того, чтобы научить меня Империо? Ты его об этом попросил?
— Я не… — мистер Мракс сначала теряется, но тут же берет себя в руки. — Ксантис, что ты сделал?
— Научил этого неблагодарного щенка быть сильным. Не колебаться. Не забывать, кто мы такие, — он поднимается, отшвыривая старые свитки, отходит от обломков. — Ты ведь сам давно хотел обучить его Империо, отец, и в этот раз я придумал действительно хороший способ, а их школьный бал стал отличным поводом для испытаний.
— Она могла умереть, мразь! — кричит Оминис, наставляя палочку.
— Остынь, мелкий змееныш. Ты получил свой урок, а она, — Ксантис оглядывает Элис как предмет интерьера, не более, — даже осталась жива…
Красная вспышка озаряет библиотеку, впивается в тело Ксантиса, отчего тот скрючивается на полу, вопя от боли. Закатывает глаза, неестественно выгибаясь. Круцио заставляет его биться в конвульсиях, дико кричать, хрипеть, пачкая дорогой паркет пеной и кровью изо рта.
Элис забывает, как дышать. Не от мук Ксантиса — его боль не трогает ни капли — но от выражения лица Оминиса, совершенно не походящее на человеческое.
— Тварь, ты пожалеешь, — кричит Медея, отталкивая отца и направляя разбитые осколки в сторону Оминиса.
Он прикрывается рукой, теряет концентрацию, пока куски стекла впиваются в кожу. Нижняя часть лица изодрана, из шеи торчат осколки, но Оминис легко вытаскивает их заклинанием, отчего раны начинают кровоточить, заливая алым костюм и нетронутую белизну рубашки. Он проходит через библиотеку, но, когда Медея готовит новый удар, мистер Мракс вдруг больно перехватывает её руку.
— Не смей. Это не твое дело, Медея. Мисс Морган, я не…
Разумеется, извиняться он не намерен — это вовсе не в его правилах, и Элис тяжело выдыхает, опуская руку с готовой сорваться в любой момент древней магией. Плевать на его извинения, смертельно бледный Оминис едва сдерживается, чтобы снова не применить палочку, отталкивает всех от двери.
— Даже если ты ни при чем, отец, — обернувшись, он вытирает кровь с лица, — в том, что мы такие, виноват ты. И спасибо за чудесный семейный вечер. В лучших традициях нашей семьи.
***
Элис вбегает за ним в спальню, одним движением палочки снимая с себя все украшения. Шипы предназначены для врагов, а для Оминиса она сейчас должна стать олицетворением спокойствия. Сложно найти покой в его комнате: Элис хорошо помнит этот непроницаемый мрак, эту чернильною темноту без окон и светильников, безысходность, расползающуюся по углам, отчаяние, стелящееся по мягкому ковру. Шар серебристого света она помещает под потолком, спотыкаться во тьме она больше не намерена. Оминис стаскивает пиджак, куда-то на стул летит жилет, под ним карминовые пятна, растекшиеся по рубашке. Все шея и нижняя часть лица изранены, из многочисленных царапин все еще сочится кровь, и Элис колдует кровоостанавливающее заклинание.
— Я мог его убить, — с горечью говорит Оминис. — Мерлин, как же я этого хотел! Замучить до смерти, чтобы последнее, что он запомнил, была непрекращающаяся пытка.
Его трясет, он сжимает кулаки и ударяет ногой по прикроватной тумбочке. Элис хочет обнять его, приближается, но Оминис почти отталкивает её.
— Не трогай, не хочу причинить тебе вред. Это чувство после непростительных заклятий… чужая боль, которой хочется еще больше… Оно раздирает меня изнутри.
Темная жажда пульсирует в нем, скручивается, не находя выхода, завязывается в узлы. Разрушительное переплетение ненависти, острого желания чужого страдания, неожиданной безнаказанности и осознания собственного могущества. И где-то там под ним беспокойство, сводящее с ума, сожаления, разъедающие все его мироощущение. Тоньше и глубже, Оминис не умеет подобно Элис загонять все ненужное в угол. И оно пожирает его, выжигает болезненным клеймом непростительного, от чего он дрожит и задыхается.
— Если бы кто-то мог избавить меня от этого, вырезать из моей души, пока оно не поглотило все…
— Древнее волшебство способно на это, — зачем-то шепчет Элис и тут же прикусывает язык.
Он тянется к ней, как к последней надежде, как грешник, внезапно уверовавший в собственное прощение, берет ладонь в свои.
— Ты… можешь забрать эту боль? Своей магией…?
Губы подрагивают, и он вдруг опускается перед ней, обхватывая ноги, утыкается носом в солнечное сплетение и тихо шепчет:
— Умоляю, сделай это…
— Ты не понимаешь, о чем просишь, — внутри что-то мучительно разрывается, трескается от едва слышного голоса Оминиса, от бессильной дрожи его тела, от отчаянной мольбы. — Я не имею права.
Элис знает, о чем говорит. Не по видениям, оставленным Рэкхемом. Она сама это делала несколько раз — пыталась забрать ненависть, излечить душевные муки. Приспешников Руквуда жалко не было, и всего несколько раз она позволила себе оставить самых неприятных из них ради эксперимента, чтобы прощупать границы возможностей. Ни о чем она не жалела сильнее: первая забранная нить лишала человека способности улыбаться, вторая — говорить, третья… делала взгляд пустым. Не говоря о том, какую разрушительную силу имели эти вытащенные из других эмоции, каждый сгусток мог стать проклятьем вроде того, от которого едва излечилась Анна. Но Исидора, так фанатично жаждавшая запереть их, совершенно забывала о том, что самое страшное не проклятья. Лишить человека души куда страшнее, чем убить его. Никогда Элис не станет повторять этот опыт.
— Боль способна убить нас, Оминис. Но без нее мы — пустые оболочки. Уже не люди.
Она тянет его вверх, желая поднять с колен, он все еще в крови, и чтобы избавиться хотя бы от этого, не замечает, как начинает расстегивать ему рубашку, стягивает ткань с плеч. Собирает размазанные пятна палочкой и замирает перед ним, впервые видя настолько обнаженным. Во всех смыслах. Болезненно уязвимым, оголенным нервом, беззащитным против самого свирепого врага — самого себя. Все еще в ужасе, Оминис трясется мелкой беспокойной дрожью, и Элис, не владея умиротворяющим языком змей, не может придумать ничего лучше, чем прижаться к нему всем телом, обхватить шею, покрыть осторожными поцелуями
