привёл, дед? – поинтересовалась хозяйка, закидывая на плечо кухонное полотенце.
Вид у неё был сердитый, голос – ворчливый, но глаза не злые, а, скорее, любопытные. Она носила стоптанные домашние тапки поверх белых носочков и лихо замотанный в сложный тюрбан платок, из-под которого выглядывала седая чёлка, накрученная на металлические бигуди с резинкой.
– Это друг мой, – прокряхтел старик, доставая из-под ведущей на чердак лестницы детский матрасик. – Бровин его фамилия.
Бабуля перевела недоверчивый взгляд на крепкого мужчину в мотоциклетной куртке, едва поместившегося под низким потолком их тесной терраски.
– Берен, – представился он.
– И гдей-то хоть у тебя такие друзья заводятся, старый? – поворчала хозяйка, но больше для порядка.
– Собаку свою тут оставь, вот ей лежак, – дед положил в угол извлечённый из-под лестницы матрасик.
– Это лиса, – поправила бабка.
– Да иди ты, – беззлобно проскрипел дед, махнув ладонью. – Ну-ка! – обратился он к Максу, присев на корточки и похлопывая рукой по лежанке. – Ну-ка, Жулька! Иди сюда! Фьюить! Ложись тут! Сейчас тебе баушка супчику нальёт. Нальёшь, баушка? – оборотился он к старушке.
Та вздохнула, смерив мужа нарочито безнадёжным взглядом, и ушла обратно за занавеску, неуклюже переставляя больные ноги. Дед выпрямился и молча скрылся за дверью, ведущей в жилую комнату, даже не поглядев в сторону Берена, и тот, уже разувшийся, так и остался стоять на терраске.
– Мальчик-то этот чевой есть не идёт? – раздалось из-за кухонной шторки. – Я уж супу налила.
– Который? – переспросил Берен, думая, что речь о Максе.
– «Который», – беззлобно передразнила старушка, вновь появляясь на терраске, – вот этот, – ткнула она пальцем в егеря и, тяжело наклонившись, поставила мисочку бульона рядом с Максовой подстилкой. – Ешь, горе луковое!
Макс накинулся на еду, едва не выбив тарелку из рук хозяйки.
– Ой, ой, жадный-то какой, матушки мои, голодный-то! И нога-то у тебя железная, ой горюшко ж ты моё неказистое! – попричитала бабка, качая седой головой. – Обожди, тапки тебе какие-нить найду, а то полы у нас холодные, – сказала она уже Берену.
Только сели за стол, в кухоньке появился дед, триумфально вскинув над головой руку с зажатой в ней бутылью.
– Рюмашки доставай, баушка! – торжественно провозгласил он.
– Ай, тебе лишь бы в рюмашку заглянуть, – женщина, не переставая ворчать, полезла в недра старого буфета с треснувшим стеклом, извлекла оттуда две рюмки размером с напёрсток, протёрла полотенцем, прежде чем поставить Берену и деду.
– Да мы по ма-а-аленькой, за знакомство! – примирительно протянул дед. – Нам пока Бромель расскажет чевой-нить интересного, да? Ты охотник, небось? Вон и собака у тебя…
– Егерь.
– Егерь! Ишь ты! Егерь значит, – старик разлил по рюмкам мутную белую жидкость. – Ну давай, егерь, грянем за знакомство! – дед запрокинул содержимое рюмки внутрь себя, ловко напялившись на неё всем ртом, словно на бутылочное горлышко. – А я старьёвщик, – сказал он, закусывая напиток луковым пером. – Аресьичем зовут. Отчество такое. Это вон, – кивнул на сидящую рядом жену, – баушка. А ты рюмашку-то свою обнуляй, чего ждёшь? Всё своё, домашнее!
Берен поглядел в стоящую перед ним едко пахнущую жидкость.
– Не думай, не отравишься, – поддакнула хозяйка. – А тоску твою свирепую, глядишь, и поразбавит, поглуше болеть будет.
– Что болеть? – не понял Берен.
– Душа, – многозначительно обронила бабка. – Я по глазам твоим… по глазу вижу – тошно тебе. Маята на сердце какая-то…
– Старьёвщик я. Знаешь, что это такое? – втиснулся обратно в разговор дед, отвлёкшийся на повторное наполнение и опустошение своей рюмки.
– Старьёвщик он, – пробурчала бабуля, – сам ни шиша не помнит, а старьёвщик!
И тут Берен понял, что дед вовсе не тот, кто торгует старыми вещами. «Старьёвщиками» называли носителей редкой мутации, которые могли выборочно уничтожать чужие воспоминания – как будто забирать старые, уже ненужные вещи.
– Сечёшь, о чём разговор? Старьёвщик любую маяту в утиль отправит. – хитро прищурился заблестевшим глазом дед.
– Да иди ты, старый перечник, – отмахнулась от него бабка, – нечего в чужом уму ковыряться, коли свой давно уж порастряс. А у мальчика дело молодое – поболит да пройдёт.
– Вот вечно ты, баушка, как посложнее любишь, – беззлобно возмутился дед, наливая себе третью порцию. – У тебя, глядишь, и аппендицит «поболит да пройдёт»!
– Ну ты сравнил, конечно, старый! То ж аппендикс – это часть организма, а то – воспоминания – кусочек души!
– И где ж разница? Как одно болит, так и другое тревожит.
– Аппендикс нас человеком не делает. А вот не будет воспоминаний, не будет и нашего опыта, и сами мы уже не будем такими, какими из-за него стали.
– «Не будет-не будет», – тоненько передразнил жену старик, прицеливаясь на четвёртую рюмочку, – много ты понимаешь!
– Да уж побольше тебя, окаянный!
– Подождите, – вмешался Берен, о присутствии которого старики, казалось, уже забыли. – Вы правда сможете убрать из моей памяти определённый момент? Или человека?
– А то как же! – гордо задрал покрытый седой щетиной подбородок дед.
– Ещё чего удумал! – одновременно с ним воскликнула бабка.
– Но человека проще, чем какой-то отдельный момент. Чище получается. Найти легче. И риска для мозгов, почитай, нет, – закончил дед, растянув губы в довольной улыбке.
Препирались они ещё не меньше часа, и чем активнее отговаривала бабуля, тем больше Берену казалось, что «стереть» Тари, а вместе с ней и эту навязчивую ноющую боль под рёбрами – отличная идея. Дед его поддерживал. В результате сошлись на том, что старьёвщик временно заглушит воспоминания, и если к утру Берен будет чувствовать себя хорошо, удалит их безвозвратно. Если ему, как утверждала старушка, станет только хуже, – вернёт всё, как было.
– Итак, что я должен делать? – спросил Берен.
– Сиди, не дёргайся, – велел старик, придвигая свой табурет поближе, – смотри мне в глаза и не моргай. Думай о том, кого надо стереть.
Дед впился взглядом в зрачок Берена, напряжённо зашевелил кустистыми, как у филина, бровями. В голове Берена словно поселился осьминог и теперь перебирал холодными скользкими щупальцами его мысли.
– Эта, что ли? – крякнул дед. – Кудрявая? А хороша девка-то! Уверен, что стираем?
– Я те щас сотру! – несильно хлестнула его полотенцем старушка. – Приглуши, как договаривались!
– Так чтоб дважды-то не лазить…
– Да иди ты!
– Да, это она, – прервал их перепалку Берен. – Заглушайте.
***
Время ещё не позднее – восемь вечера, но на улице уже темно. Свет фар подъезжающего уазика выхватывает пожелтевшие кусты вокруг невысокого заборчика у большого деревянного дома и кучку людей поодаль. От толпы отделяются двое и бегут навстречу высаживающимся из машины солдатам.
Парень и девушка, подростки лет семнадцати. Девчонка рыдает уже до икоты и ничего не может объяснить толком, лишь хватается за Беренов рукав и, словно в удушье, глотает открытым ртом воздух пополам со слезами. Светлый паренёк – спокойнее, хоть и бледен, как полотно, поддерживает её за талию.
Берен вопросительно смотрит на мальчишку: рассказывай, мол. Тот с видимым усилием разжимает до синевы побледневшие губы:
«В дом забралась грапи. Разбила окно»
«Кто-то ещё в доме есть?» – спрашивает Берен, но юноша отрицательно мотает головой.
Берен оборачивается на командира, который уже успел переговорить с толпой собравшихся зевак.
«Грапи мелкая – это точно ребёнок, – говорит майор. – Судя по всему, она ещё в доме, поэтому предлагаю не лезть туда, а подождать, пока она примет человечий вид».
«Вы же знаете, как долго дети могут сохранять обличье твари, – возражает Берен. – Сколько нам её ждать, – до утра? А если она выберется и нападёт на кого-нибудь?»
Какая-то женщина окликает командира по имени, а когда он оборачивается, отвешивает ему смачную оплеуху. «Сначала бросил их, шельмец, а теперь дочь зачистить приехал?» – с ненавистью шипит она.
«Всё понятно, – думает Берен, – личные мотивы». «Со всем уважением, товарищ майор, – говорит он, – но я буду действовать по уставу».
«Отставить, капитан! Не сметь входить в дом!»
Но Берен не слушает командира. В уставе на такой случай есть чёткие указания: незамедлительное вмешательство и, при необходимости, нейтрализация грапи. Устав выше приказа майора, Берен не намерен нарушать его. И он идёт к дому.
Тёмный коридор. Пустые комнаты. Сквозняк из-за разбитого окна, в которое влезла тварь.
«Не стреляй, это приказ!» – на самой низкой громкости хрипит рация прокуренным голосом пополам с помехами.
Тёмный коридор… Но светить фонариком слишком опасно, к тому же руки заняты автоматом. Пустые комнаты. Сквозняк. Да сколько ж здесь дверей?! Шаг. Ещё шаг. Что-то мягкое под ногой… Всего лишь плюшевый заяц.
«Не стреляй, мать твою!!! Она ребёнок!»
Тихий щелчок выключаемой рации.
«Иди к чёрту!» – думает
