она не смела ослушаться воли покойного отца. Принц поселил её в своём огромном холодном замке, и начались приготовления к свадьбе. Он был красив и любезен, но почему-то в его присутствии Сигвин сковывал ледяной страх. Ночами она плакала, вспоминая своего Короля Белого Медведя, молила богов вернуть ей его и избавить от постылого брака. А король тем временем томился, запертый в лесной клетке, пока одна добрая старушка, травница, живущая в том лесу в одинокой хижине, не набрела на клетку и не освободила короля.
Первым делом король отправился не в свой замок, захваченный Мерзославом (об этом он ещё не знал). Он пошёл к своей любимой Сигвин и, узнав о предстоящей свадьбе, бросился спасать девушку. Ему было известно, что наречённый ей принц на самом деле дракон. И он сожрал бы её в первую брачную ночь, как того требует кровавый драконий обычай.
— Ах! — почти хором воскликнули притихшие служанки, увлечённые сказкой, а портниха нечаянно кольнула цесаревну булавкой. — И что, спас король Сигвин?
Цесаревна молчала, не в силах продолжать.
— Спас, — пришла ей на выручку нянька, — но за это ему пришлось отдать часть своей человеческой души, навсегда обратившись в медведя.
— И что же дальше? — прервала затянувшуюся паузу портниха. — Ведь должен же быть какой-то способ снять это проклятье с короля?
— Да. — Сольгерд сделала глубокий вдох. — Мерзослав согласился снять проклятье, если Сигвин станет его женой. Она должна была сплести из своих волос ошейник и надеть его на шею белого медведя, тогда он вновь станет её любимым королём. Он знал, что найти дикого зверя будет практически невозможно, и надеялся, что Сигвин откажется от этой затеи, оставшись с ним навсегда.
— И что же она? — спросила одна из девушек, — вышла за колдуна?
— Вышла, — обречённо уронила Сольгерд, и девушки вновь не сдержали взволнованного возгласа.
— А что же дальше? — они с замиранием ждали продолжения, — сплела Сигвин ошейник? Спасла короля?
— Сплести-то сплела, — неохотно ответила Келлехерд, — дело не хитрое. А вот как на дикого зверя его надеть, да что с мужем-колдуном делать… — и нянька неодобрительно воззрилась на Сольгерд.
— Она нашла ту самую травницу, которая освободила короля из клетки (он рассказал о ней Сигвин), и попросила сварить для неё яд, похожий на тот, которым Мерзослав отравил отца девушки. А потом незаметно подмешивала его в кубок колдуна в течение многих дней, пока тот не слёг от внезапной болезни и не умер, — процедила Сольгерд. — А после отправилась на поиски белого медведя.
— И сколько она его искала? — шёпотом спросила портниха.
— Три лета и три зимы, — после долгого молчания ответила цесаревна. — Она сносила три пары железных башмаков, стёрла три чугунных посоха, изгрызла три краюхи железного хлеба и в далёкой белой стране нашла своего белого медведя, надела на него ошейник, сплетённый из собственных волос, и он вновь стал её любимым королём.
— А потом?
— А потом они вернулись домой и жили долго и счастливо, — сквозь слёзы закончила Сольгерд.
***
К свадьбе подготовились быстро: из-за недавней кончины цесаря обряд ожидался очень скромный, без традиционного пира. Рейслав и Сольгерд должны были произнести слова ритуальных клятв перед жрецом в священном каменном кругу на вершине холма, а на первую брачную ночь отправиться Дом Душ. Его забор, испещрённый тайными руническими письменами, украсят белыми цветами и кружевными листьями папоротника, перевязанными алыми лентами. Перед порогом разольют вино и рассыплют несколько горстей зёрен, через которые жених должен будет перенести невесту на руках. С калитки позади дома — двери между мирами — снимут заговоренный замок и оставят приоткрытой, если вдруг душа кого-нибудь из рода захочет вернуться в мир в теле младенца.
Утром муж и жена вновь предстанут перед жрецом, опустятся на колени и положат голову на сомкнутые в замок пальцы, а он завершит ритуал, нанеся каждому сзади у основания шеи татуировку, священный символ брака. Тогда их души неразрывно сплетутся в одну — до смерти одного из них.
Наступило утро церемонии. Солнце изредка подмигивало сквозь рваные края фиолетово-серых туч, которые немилосердно трепал порывистый ветер, и быстро пряталось обратно, будто старалось не смотреть на происходящее внизу. Было тепло, душно и влажно — всё обещало грозу.
Сольгерд, бледную, сосредоточенную и отстранённую, искупали в ароматной ванне и облачили в два платья. Нижнее, «ночное», сшитое для неё из тончайшего кружева, с длинными узкими рукавами, плотно обхватывало её шею, грудь и талию, а от бёдер ниспадало широкой невесомой юбкой до самого пола. Верхнее — материнское свадебное, белоснежное, с широкими струящимися рукавами, длинным шлейфом и глубоким декольте. Распущенные волосы убрали от лица, украсив бледный лоб тонким венком из мелких белых цветов.
Пели песни, все сплошь грустные, печальней погребальных. «Всё верно, — думалось Сольгерд, не понимавшей раньше тоскливость обряда подготовки невесты, — погребальные песни веселее, ведь душу за порогом этого мира ждёт весёлый пир, это все знают. А вот что ждёт девушку за порогом отчего дома — не знает никто».
На раскрытых ладонях и закрытых веках невесты рисовали руны, водили посолонь вокруг чаш с вином и зёрнами, которые означали кровь и семя (вечером их выплеснут пред порогом Дома Душ). Благословляли будущее ложе новобрачных и возносили молитвенные призывы к предкам, дабы те почтили своим присутствием этот мир ещё не раз, вернувшись в детях Сольгерд и Рейслава.
А после невеста должна была проглотить одно из зёрен и запить его глотком вина. Сольгерд держала во рту и то, и другое, пока (спасибо нянюшке) не предоставилась возможность незаметно выплюнуть всё в платок. Мысль об общих с Рейславом детях внушала ей ужас едва ли не больший, чем предстоящая ночь.
Когда день перевалил за середину, цесаревну посадили на белую кобылицу и повели по усыпанной папоротниковым листом дороге вверх, к вершине холма, где в каменном круге её ждали жрец и Рейслав. Она была похожа на летнюю бабочку, пригревшуюся в последнем тёплом луче на подоконнике, которую можно брать в руки, и она даже не попытается улететь, потому что чувствует: её время уже давно закончилось.
Сольгерд не поднимала глаз, не смотрела ни на торжествующего Рейслава, ни на строгого жреца. Все остатки её сил уходили на то, чтобы заплетающимся, непослушным языком повторить слова клятвы и сдержать слёзы.
На закате, под сгущающимися
