Стешка подошла к Яринкиному столу не быстро, и я мысленно подкинула этот камешек на ту чашу весов, где было написано «трепка». Не занята ведь была — языком чесала, да парням глазки строила.
— Чего надо-то? — а уж личико какое недовольное!
— Вина горячего две кружки принеси, да повежливей будь! — Яринка пока не злилась, лишь недовольна была, но Стешка того будто и не увидела.
— Так, рядом с тобой подавальщица сидит — она б и принесла, не переломилась бы! — заносчиво отозвалась девка, и чаша с надписью «не лезь ты к дурехе» стремительно улетела вверх…
Яринка чуть приподняла брови, голову к плечу склонила, рассматривая. Под этим ее взглядом и матерые мужики, бывало, нашкодившими сопляками себя чувствовали…
— Ты, девица, али вежество совсем позабыла? Иль не знаешь, как с гостями говорить надобно? Иль забыла, что старших уважать следует? Так я матушке твоей подскажу — она поучит… Уж она так поучит!
В этот момент травница удивительно напоминала знаменитого рыцарского тяжеловоза из тех, что возят на себе одоспешеных рыцарей. Такой медленно набирает ход, но уж как разгонится — остановить его можно только долгим копьем. Стешка ощутимо погрустнела — видать, оттого, что копья у нее при себе не случилось. А может, и оттого, что маменька Стешкина, мельничиха тетка Аглая, баба бедовая и боевая, да на руку скорая, Яринку весьма уважала, при встречах кланялась, да и батюшка, Нечай-мельник, кровиночку за такое по голове не погладит — как бы за хворостину не ухватился.
Вино Стешка принесла в один миг…
— Вот, не понять мне эту девку! — я осторожно принюхалась к горячему парку над кружкой, — В любом деле мы с ней локтями толкаемся, по любому поводу она со мной сцепиться норовит…
Я ещё раз вдохнула запах, с удовольствием пригубила питье — как будто лета глоток сделала, ей-ей! Дождалась, пока глотнет и Яринка, и тогда уж продолжила:
— А в кружку таки не плюнула! — и, с удовольствием понаблюдав за кашляющей травницей, под ее же сдавленные смех и ругань, поставила тяжелую глиняную посудину назад на стол. Кое-кто из посетителей как раз завершил ужин, пора было идти работать.
Дядька Ждан музыки не любил.
Не то, чтоб совсем — любил, летом там, или зимой. Весной еще. А вот как сейчас, поздней осенью — не-а. Даже бродячим музыкантам, неведомо какими ветрами занесенным в селище на окраине Седого Леса, у себя в трактире играть не дозволил. И петь. Сказку там рассказать, или байку какую — можно. И край. А потому, когда пришлые охотники закончили ужинать, и эльф достал из сумки свирель, зарубил сие благое начинание на корню. И, хоть народ в зале недовольно заворчал, хозяин не дрогнул и слова своего не переменил. Так и сказал:
— Вы уж извините, господин эльф, не люблю я этого!
Недоуменные физиономии магов стали утешением всем, алкавшим музыки. Видно, не доводилось гостям заезжим ещё слышать, чтобы трактирщики от дармовых выступлений отказывались, да не абы каких — а от эльфийских. Но дядька Ждан был тверд. И в утешение недовольным гостям, особенно перворожденной их части, предложил:
— А хотите, я вам сам чего расскажу? Вы ведь Снежную Стаю ищите? Вот, про нее и расскажу! Вы не сомневайтесь, господа маги, не пожалеете, того, что я поведаю — наши обормоты вам не откроют!
Эльф дернул плечом — все равно, мол. Дрогнула в его ухе серьга, на эльфийский манер оплетающая ухо вверх, до самого завитка, качнулась у мочки граненая бусина.
Колдун одобрительно кивнул, и дядька Ждан, приняв от подавальщиц новый разнос с мытыми кружками, принялся протирать их полотенцем, тихонько посмеиваясь в бороду. Я присела на лавку у стены, Даренка и Стеша перестали суетится меж массивных столов и, спихнув грязную посуду на кухню, пристроились рядышком. Даже матушка Твердислава выглянула на голос, прислонилась к лудке двери, вытирая руки фартуком, да там и осталась. Говор в зале притих, мужики жевать стали тише, а кое-кто и вовсе отложил ложку. Что ни говори, сказитель дядька Ждан знатный!
— Значит, снежная стая… Что бы вам рассказать? — рассказчик тер свои кружки, таил ухмылку — но та все равно слышна была в голосе. Движения его привычны, и не требовали внимания, и все равно — рассказчик смотрел только на свою работу, будто и не замечал замерший люд, будто и не важно ему напряженное внимание слушателей. — Местные-то все знают, а вам, гости дорогие, верно, интересно будет….
Голос у хозяина низкий, глубокий. Он растекался по залу, пробирал до костей.
Напевно звучит речь — льется сказка.
— Снежные волки водились у нас, почитай, что и всегда. Да и то — места здесь непростые, и лес наш не за так Седым зовется. Так что, бродит стая здесь не один десяток лет, и ничего странного я в том не вижу. К тому ж, напасть это хоть и премерзкая зело, но срок ее только от метели до метели, а меж непогодою ей воли нет. Все местные знают, как падут снега — надо ждать первую зимнюю бурю. С нею придут снежные волки. И останутся в наших краях на всю зиму, и пропадут, как пришли, — с метелью. С последней зимней вьюгой. И эта вьюга будет не такая, как прочие, особая. Иные из здешних, у кого слух потоньше, поострей, нездешнее слышать способный, эти бури по голосу узнают… И вот как отпоет она свои снежные песни, открутит круговерть да поземку — все, можно уверенно знать, кончилась стая. А до того — даже малышне известно, не след встречать в лесу непогоду. Налетят снежные волки, погонят по зимнему лесу, через чащу, через буераки, через укрытые сугробами овраги. Затравят, как зверя. И кричи, не кричи о помощи — никто не придет тебе на подмогу. И моли, не моли — снежные волки пощады не ведают. И смерть тут не самое страшное. Пострашнее иное. Старики говаривали — бывало, загонит стая неосторожного человечишку, в кольцо возьмет, несчастный уж и к смерти приготовится, и с родными-близкими в мыслях простится… А волки вдруг, ни с того, ни с сего, возьмут, да и осыплются белым снегом. Только в глаза перед тем посмотрят… И — все, свободен, иди, куда хошь! Сам я таких людей не видывал, но старики сказывали, тот кто снежному волку в глаза посмотрел, покоя лишается. Мечется в таком человеке душа, рвется, тоскует — и оседлая жизнь ему с тех пор не мила. Манит таких дорога, и, сказывают, не бывало еще, чтобы снежной стаей проклятый с собой совладать смог да на месте своем усидеть…
Уж что-что, а рассказывать добрый хозяин умел — голос его то понижался, то глухо рокотал, то стелился шепотом, нагоняя жути… И ведь, все, кто в едальне сидят (ну, кроме, разве что, приезжих магов), эту историю знают, и небось, не по разу ее слышали — а все равно, напряжение витает, тянет от притихших охотников, бывалых лесовиков, беспокойством… Дядьке Ждану бы сказителем быть — деньгу бы метлой сгребал!
— Ну, да я в то не верю, бабьи сказки — они бабьи сказки и есть. Но наши все равно стерегутся, в глаза зимним стараются не смотреть — драпают из Лесу со всех ног, при первых приметах непогоды. Да и то сказать, от бури удирая, никому в глаза особо не посмотришь — не сподручно оно, задом-то! — он сочувственно покачал головой, как и не слышал прокатившихся негромких смешков, зато «вдруг» заметил, что кружки-то кончились!
Под грозным хозяйским взглядом Стешка сорвалась с лавки за новым разносом с мытыми посудинами, а из кухни Даренка резво притащила объемистый кувшин с горячим сбитнем, медовым, отдающим ягодной кислинкой так, что даже с моего места учуялось. Дядька Ждан ухмыльнулся мне мимолетно, глядя на суетящихся девок одобрительным взором.
Я бы и остаться сидеть могла, мне-то наглости хватило б, но невместно то подавальщице — неуважение хозяину выказывать, да тем паче — при гостях. Я пошла, легким, текучим шагом в лад с хозяйской речью, ткущей сказочное полотно из слов и голоса, заскользила меж крепко слаженными, тяжелыми, — не враз поднимешь — столами, собирая грязные миски-ложки, примечая, где пустые кружки. Даренке шепну — пивом обнести, вином ли, а мож — и тем самым духмяным сбитнем… Под сказку-то питье хорошо пойдет. Меня не замечали, не до того нынче было посетителям.
