— Вручил, значится!
ГЛАВА 2
Я проснулась с колотящимся сердцем и болью в душе. Звериной, неизбывной и бессильной. Там, во сне, я снова стояла над разверстыми могилами отца и своих младших. Сестра, два брата. Четыре ямы в мерзлой кладбищенской земле. Была ещё одна сестра, но она уж года полтора как вышла в замуж, даже на похороны не поспела. Городской лекарь велел не ждать — и я согласна была. Не след им вот так… Ивка поймет.
Снова горе сжимало нутро, туманило мысли. Тоска подкатывала к горлу, перехлестывала его. Драла когтями, мешала дышать.
После смерти матушки я в дому осталась за хозяйку. А было мне, смешно сказать — четырнадцать. Надежа и опора, старшая дочь, родительский первенец и любимица. Остальные-то младше получились — Ивке, вот, десять о ту пору минуло, прочие и вовсе — мал мала меньше. Батюшка наш извозом промышлял, седьмицами мог дома не бывать, так я малых и растила, и Ивку замуж сговорила…
А за заботами о них и время свое женское упустила. А теперь — стояла на городском кладбище, кругом шумел люд, но я была одна, беспросветно одна…
Этот сон не приходил ко мне уже давно. Но, когда приходил, разливался болью, которую я уж не надеялась избыть. А ещё — маетой и одиночеством, которые, я прочно верила, остались в той, прошлой жизни…
Теперь мне уж не уснуть. Так и буду лежать, ворочаясь, считать бревна в потолке, да слушать ночную тишину за толстенными стенами трактира…
…пойти, что ли, в едальном зале наново столы выскоблить? Пока дядька Ждан спит? Да ну, не в охотку нынче — да и Стешка сегодня, после разговора с глазу на глаз, от обязанности этой не посмела увильнуть. А и лежать дальше невмоготу, сил моих больше нет.
Выскользнув из-под теплого одеяла, я торопливо накинула поверх долгополой рубахи теплый платок, сунула ноги в обувку, на скорую руку переплела косу — темно-русые пряди, заплетенные на ночь не туго, выбились, растрепались неопрятно. Коса — не чета магичкиной русой «волне», конечно, да и Яринкиной богатой «пшенице» уступает, но и мою людям не стыд показать.
Коса — девичья краса… Я невесело усмехнулась, сама себе пообещала, что завтра, наконец, подрежу челку, да и вышла из невеликой своей угловой каморки в общий коридор.
На лестницу вниз падало достаточно отсветов из очага в общем зале, чтобы не тащить с собой лучину.
Трактир дядьки Ждана строился в два поверха — нижний, с общим залом-едальней, кухней-кладовыми, а позаду них — жильем хозяина с семейством, и верхний, где устроены были гостевые комнаты. И звался он предивно — "У бобра". На все расспросы о том, откуда взялось столь чудное именование, дядька Ждан то отмалчивался, ухмыляясь в бороду, а то и откровенно дразнил какой-нибудь выдумкой — то боги ему велели, то во сне привиделось, а то и сам бобер упросил.
Я сидела на кухне, за малым столом, тем, где днем пристраивались то перехватить наскоро, то посидеть за травяным взваром с куском пирога, а то и просто поболтать, трактирные женщины — повариха Млава, девки-подавальщицы, я да матушка Твердислава. Тесный, теплый круг.
Хорошо, что сейчас тут темно и пусто. Я спиной прижалась к теплому боку печного дымохода, откинула на него же голову. Пусть я и не боюсь холода — все равно упрямо тянусь к теплу.
Я крошила в пальцах краюху хлебную. Кружка, заполненная крепким, настоявшимся взваром так и стояла передо мной нетронутая. Не хотелось.
Он подошел бесшумно, как я сама хожу. Замер в дверях кухни, осматривая ее — и безошибочно остановил взгляд на мне. Хмыкнул, и изрек негромко:
— Поздорову тебе, Нежана. Дозволишь ли присоединиться?
— Чего тебе? — буркнула я недовольно, и сама же досадливо поморщилась — Стешку давеча, перехватив один на один в подполе, за то же самое, за грубость с гостями, за косу оттаскала, а сама-то!
А и ладно, время сейчас не рабочее, а он на хозяйскую половину без спросу заперся. На кухню постояльцам заходить и вовсе не след, так что ничего, переживет он мою неприветливость…
Колдун вопрос мой неласковый проглотил, да и вовсе, кажется, смутился:
— Да вот, есть хочется — сил нет! А у вас здесь лишней корочки хлебной не завалялось нигде? Для самых голодных? — от этих слов, от смешно-заискивающего тона даже мое настроение дурное отступило чуть. Надо же, он и эдаким быть умеет! И, хоть и тянуло от него по-прежнему опасностью и хищной силой, но, если не видеть взгляда, того, который всякого встречного насквозь просвечивает и видит куда больше, чем хотелось бы поведать, то вроде и ничего. Даже и ноги не слабеют!
Помедлила — и мотнула приглашающе головой на свободное место у стола. Садись, мол. Оттолкнулась спиной от уютного печного бока, рывком подымаясь на ноги. Привычно, по памяти передвигаясь по знакомой до последней пяди кухни. Скользнула к большему, разделочному столу, на ощупь нашла початый каравай хлеба под чистым полотенцем, а на полке, над столом приколоченной — плошку со свечой. Положила хлеб на стол перед мужчиной, и собиралась уж к печке отойти, огня добыть — свечу затеплить, когда колдун просто протянул руку и сжал свечной шнур пальцами — огонек занялся, сперва робко, а потом занялся уверенно. Я хмыкнула — маг пожал плечами.
А плечи, и впрямь, хороши…
Мысленно плюнула, мысленно же пожелала Яринке с ее глупостями благ разновсяческих, да побольше, побольше, и, забрав с собой свечу, отправилась куда и собиралась — в подпол. Надо бы ему хоть мясца с окорока напластать — эдакую зверюгу хлебушком разве прокормишь? Да и себе молочка захватить, может, сон нагонит…
Я бы, конечно, могла и в подпол без свету спуститься, чай, давно каждый шаг ощупью там ведом, да зачем?
Тяжелый острый нож резал мясо ломтями — привычное слитное движение, стук металла о разделочную доску — и копченая свинина ровным пластом отваливается от куска. Колдун мерно работал челюстями, дрожал огонек свечи, скользили в голове обрывки дневных дел и мыслей, а вокруг стояла ночная сонная тишина. Мое молоко томилось в печи — с медом, с маслицем. Если уж оно меня не успокоит, тогда я и не знаю, что мне вовсе поможет! Разве что, тот самый, упомянутый вечор в разговоре, топор.
Ночь темна. Холодные осенние ветры трутся снаружи о стены трактира, напевают что-то древнее. Зазывное.
— А ты Снежного Волка видела? — я удивленно мазнула по Колдуну взглядом, не ожидала, что он и меня расспрашивать примется. Все больше ж охотников, лесовиков вопросами терзали.
— Видела, — я привычным движением раскидала мясо на хлебные ломти, подсунула ближе к колдуну деревянную солонку, — У нас его многие видели.
— И как? — маг смотрел до того заинтересованно, что ажно жевать перестал.
— В сугроб села, — я вспоминала прошедшее, вспоминала, как стояла в зимнем лесу, в снегу по колено, в окружении елей-великанов, и не могла отвести взгляда от сказочного белого зверя…
— От страха? — уточнил Колдун, и в этот раз плечами пожала я, потому как не хотела отвечать.
…от восторга. В жизни не видела ничего красивее. Волшебные, нездешние — белым-белые, призрачные, невзаправдашние будто. Они стояли, окружив меня полукольцом, и снег под их лапами не проминался. Молчаливые, равнодушно-спокойные. У меня слезы на глаза навернулись, так они были прекрасны. Я тогда вдруг поняла, что, если такова будет моя смерть — я не возражаю. Пусть, лишь бы быстро, здесь и сейчас. Я не побегу. Они постояли ещё краткий миг, и сгинули. Исчезли, как и появились — ни звука, ни шороха, просто были — и не стало. А ведь только платок от лица отвести отвлеклась.
Вот тогда-то я и сомлела, осела в снег, за лапы еловые придерживаясь… Нашли меня, беспамятную, в чувство привели, а что стряслось — выспросить так и не сумели. У меня язык не повернулся этим чудом, дивным и смертоносным, ещё с кем делиться.
— Я за хворостом отошла, от людей недалече вроде, а тут — они… Погода тогда стояла бесснежная, день белый, кто ж ждал? Увидала их, да так и застыла, за лапы еловые держась, — слова сами запросились наружу, и я не стала их сдерживать, чего уж теперь?
