До Ярославля мы добирались больше суток и приехали туда уставшие и голодные. Мы остановились в первой же попавшейся гостинице – мне отвели небольшую, но очень красивую комнату на втором этаже, а Кузнецов ночевал во флигеле для прислуги. Из-за этого я испытывала неловкость – я словно соглашалась с тем, что люди делятся на несколько сортов. Впрочем, думать об это долго было некогда.
С утра, отдохнув и позавтракав, я отправляюсь на поиски человека, владеющего итальянским языком. В гостинице мне такового подсказать не могут и советуют обратиться в публичную библиотеку, что я и делаю, благо она находится неподалеку.
Но там меня разочаровывают – они тоже не знают никого, кто владел бы итальянским на сносном уровне. Вроде бы, был один итальянец в труппе городского театра, но и тот давно уже переехал куда-то на юг, не сумев привыкнуть к суровым зимам. На мой вопрос, а есть ли в городе католики, он отвечает утвердительно, но, правда, они представлены отнюдь не выходцами с Апеннинского полуострова, а преимущественно поляками и литовцами.
Конечно, можно продолжить поиски, но я уже понимаю, что это ни к чему не приведет. А значит, задерживаться в Ярославле нет никакого смысла. А вот в Москве точно была как минимум итальянская опера. Да и укрыться от Паулуччи в большом городе было куда проще.
Поэтому мы снова отправляемся в путь. Но если в двадцать первом веке расстояние от Ярославля до Москвы на том же поезде легко преодолевается за три-четыре часа, то здесь мы колупаемся по не очень хорошей дороге больше двух суток.
Но в старой столице я уже не намерена останавливаться в гостинице. Я захожу на обед в ресторан (совесть снова нашептывает, что Кузнецов тоже голодный – но он сам отказался ко мне присоединиться) и прямо там покупаю одну из столичных газет, где есть объявления о съеме квартир.
– Горничную бы вам какую нанять, ваше сиятельство, – советует Вадим, когда я сообщаю ему, что собираюсь снять квартиру на неделю, – чтобы приличий не нарушить. Не то мне придется ночевать в экипаже.
От его слов мне становится смешно, хотя я знаю, что Черкая поддержала бы его целиком и полностью. Но нас здесь никто не знает, и я могу позволить себе не думать об этикете.
По объявлению я снимаю квартиру в центре столицы на Софийской набережной в здании бывшего Суконного двора, построенного еще во времена Петра Первого. Неподалеку располагался только-только возведенный первый в Москве металлический трехпролетный мост, название которого уже не соответствовало его нынешнему состоянию – Большой каменный мост.
Из окон комнат виден Кремль. И он одновременно похож и не похож на то, что я привыкла видеть в столице двадцать первого века. Он – белый! И в нём гораздо больше церквей и часовен. А если выйти на саму набережную, то можно увидеть строящийся храм Христа Спасителя.
Я испытываю странные ощущения – так непривычно ходить по вроде бы знакомым местам и не узнавать их. Мне хочется обойти весь центр столицы, но я понимаю, что начать следует с посещения тех театров, в которых есть итальянские труппы. Впрочем, я еще даже не прочитала и ту часть дневника Паулуччи, которая написана по-русски. Его почерк трудно назвать красивым, а учитывая то, что он, судя по всему, часто писал в дороге, находясь в экипаже, некоторые строчки разобрать решительно невозможно.
Интересной мне кажется запись, которая явно связана с перемещениями во времени и пространстве. На одной из страниц он упоминает, что имел удовольствие общаться с главным магом Российской Империи князем Елагиным (надо же, а я и не знала, что вообще была такая должность при дворе!) и его супругой. Правда, с сожалением замечает он, князь так и не счел возможным поделиться с ним своими секретами относительно перемещений, и ему пришлось искать другой источник информации.
Делаю себе пометку – узнать хоть что-то о Елагине. Возможно, тем, чем он не захотел поделиться с Паулуччи, он поделится со мной, когда узнает, кто я такая.
41. Ночь
В квартире – гостиная, столовая, две спальни – именно их окна выходят на саму Набережную. Во двор смотрят окна тех комнат, что используются в качестве хозяйственных помещений, и спальни прислуги. Квартира светлая, просторная, с хорошей мебелью. Есть полка с книгами, которые при других обстоятельствах я охотно бы полистала. Но сейчас я читаю только записки Паулуччи – я изучаю его каракули целый вечер, и не удивительно, что к ночи, когда за окном темнеет, мне становится страшно.
А после полуночи и вовсе разыгрывается гроза, и я, только уснув, просыпаюсь от грохота грома. Небо то и дело озаряется вспышками молний. Обычно я не боюсь грозу, но сейчас меня пугает каждый шорох, и снова заснуть я уже не могу.
Встаю, набрасываю тонкую шаль на новенькую, только сегодня купленную ночную сорочку и выхожу на кухню. Вадим ходил ужинать в трактир на соседней улице и принес мне оттуда кувшин молока и хлеб с бужениной. Но тогда я была так увлечена чтением, что есть не захотела, а вот сейчас голод дает о себе знать.
Я зажигаю свечи в стоящем на столе канделябре, но из-за молний тут и так светло, словно днем. Раскаты грома раздаются прямо над нашей крышей, и я невольно вскрикиваю. И когда я слышу какой-то звук совсем рядом, уже в квартире, то сердце мое начинает лихорадочно биться.
– Грозы, поди, испугались, Анна Николаевна?
Вадим появляется на пороге кухни, и мне сразу становится легко и спокойно. Правда, сердце так и бьется учащенно – но уже не от страха.
В отличие от меня, Кузнецов одет, и когда он видит, что я вышла сюда в ночной сорочке (пусть и прикрытой шалью чуть не до колен), то заметно смущается.
– Простите, я не хотел вам мешать.
Он разворачивается, но я окликаю его:
– Ты не помешал. Хочешь есть? Тут хватит на двоих.
Он застывает в нерешительности, должно быть, опешив от такого предложения. Но мне всё равно, что он обо мне подумает. Мне надоело играть в барыню и хочется просто посидеть рядом и поговорить. Не как со слугой поговорить, а как с равным.
Он качает головой, кажется, всё-таки решив отказаться от приглашения, но я уже нарезаю хлеб и накладываю на него буженину – каждому по куску. И молоко разливаю в две чашки.
– Садись! – выдвигаю из-за стола вторую табуретку.
Он всё еще колеблется, но, наконец, садится. Он совсем рядом, и я слышу его частое дыхание и вижу в отблеске свечей его лицо.
Мне кажется всё это не случайным – и наш приезд в Москву, и то, что мы оказались ночью на этой кухне. Конечно, всё это – не более, чем попытки себя оправдать, но даже если и так, то что же? У меня нет ни мужа, ни жениха, так чего мне стыдиться? Почему два взрослых свободных человека не могут позволить себе мимолетную слабость?
– Ты бывал прежде в Москве? – спрашиваю я, когда молчание становится невыносимым.
Ни он, ни я всё еще не съели ни кусочка, и мне невольно передается то чувство неловкости, которым, кажется, охвачен Кузнецов.
– Да, ездил однажды с Андреем Михайловичем. А вот в Петербурге не бывал, не довелось, – он чуть оттаивает, радуясь, что я нашла нейтральную тему для разговора.
– Может быть, и туда придется ехать, – вздыхаю я и рассказываю про князя Елагина, который тоже маг, а учитывая его названную в дневнике должность, должен быть не слабее Паулуччи.
– Ну, что же, если надо, так надо, – внимательно выслушав меня, кивает Вадим.
Мы всё-таки съедаем бутерброды и выпиваем молоко. Кузнецов старается не смотреть в мою сторону, а когда ему, отвечая на мои вопросы, всё-таки приходится это делать, тут же снова стыдливо отводит взгляд. Это было бы мило, но я боюсь, что другого такого шанса, чтобы стать ближе, у нас может и не быть.
– Благодарствую, Анна Николаевна! – Вадим поднимается из-за стола и чуть наклоняет голову.
Я понимаю – еще мгновение, и он уйдет. А я снова окажусь одна в холодной постели.
– Подожди! – я вскакиваю, и шаль соскальзывает с плеч.
Мне совсем не стыдно (да и чего тут стыдиться – моя рубашка не обнажает ничего, что следует скрывать), но я чувствую, что отчего-то краснею. И замечаю, что краснеет и он.
