— Нет, я и в самом деле молодой, — ответил я. — Дело в том, что ты еще не вошла в пору молодости, ты просто младенец. Ты все еще в пеленках, которые, кстати, мне бы очень хотелось тебе поменять.
Ресторан огласился громким смехом — а как еще можно было отреагировать на мою сомнительную шуточку? Остальные посетители оглядывались на нас сперва с любопытством, а потом и с недоумением.
— Рамон, ты совсем не изменился!
— Да, и по правде говоря, мне бы хотелось продолжить одно незавершенное дело.
— Ты с ума сошел! — воскликнула Инес, выдергивая свои руки, которые я пытался поцеловать.
— Инес, ты просто божественна. Ты пробудила к жизни мертвеца внутри меня.
В ответ Инес снова рассмеялась, перегнулась через стол и уставилась на мои брюки, по-своему поняв последнюю фразу.
Вторую половину дня мы тоже провели в веселье и болтовне.
Выйдя из ресторана, мы побрели в сторону Россио, чтобы вернуться по улице Аугуста, а потом зашли в кофейню на улице Алфандага — попить чаю и попрощаться. Я пригласил Инес отужинать вместе с моими друзьями, но та сказала, что не может — у нее деловой ужин. Я продолжал настаивать, и Инес пообещала, что, если освободится рано, мы сможем увидеться около полуночи и выпить по прощальному бокалу.
— Только не питай напрасных надежд, — с улыбкой добавила она. — Я помолвлена.
— Но я тоже помолвлен!
Не поверив мне, Инес снова улыбнулась.
В ее взгляде была нечто странное, но я далеко не сразу это заметил. Непривычной была и ее полная открытость, абсолютная раскрепощенность. Однако сейчас не время было выяснять, в чем дело. Я просто подмигнул: мол, там видно будет. Девушка вновь рассмеялась на весь ресторан, и я присоединился к ее смеху.
Из глаз Инес вдруг выкатились две большие слезы, поползли вниз, к складкам губ. Они текли по прямой, не обгоняя друг друга, словно два прозрачных гоночных болида, но Инес дважды облизнула губы, и слезы исчезли. Я осушил влажные бороздки, при этом поцеловав девушку в обе щеки, а Инес уперлась локтями мне в грудь: так танцевали в Испании семидесятых годов, чтобы мужчины не терлись о девичий бюст; обычное средство самообороны в эпоху Франко, когда все было пропитано духом лицемерия. Я рассказал Инес об этом обычае, и мы здорово повеселились.
Но потом улыбка на лице Инес словно застыла, как будто на DVD-плеере нажали кнопку «пауза». Я увидел, что лицо ее медленно приближается к моему. Ресницы ее становились все ближе, и наконец наши губы влажно соприкоснулись, ее язык проник в мой рот, слюна смешалась с моей. Поцелуй наш был коротким и неистовым, как извержение вулкана.
Потом моя подруга резко встала, еще раз поцеловала меня — теперь в самый уголок рта — и сказала:
— В двенадцать я позвоню тебе в гостиницу. Увидимся.
С этими словами она ушла.
* * *
Когда отдаешь все, ничего не получаешь взамен. Но едва Инес почувствовала, что я кому-то небезразличен, как ее потянуло ко мне нездоровое любопытство к тайне чужих взаимоотношений. Ее воспламенило само известие о другой женщине. Мне никогда этого не понять, но такова человеческая натура. Страх навсегда потерять кого-то заставляет нас бросаться в пропасть, и, забыв обо всем, мы цепляемся за последний шанс.
Вот о чем я размышлял; мысли мои сыпались вниз, как вишневые лепестки, которыми украшают вазон с розами, чтобы наполнить комнату новыми ароматами.
Я устал и не хотел возвращаться в гостиницу пешком, но такси поблизости не оказалось. Пришлось брести вверх по улицам квартала Чиадо. Поднимаясь, я глядел по сторонам; все кафе и бары были полны молодежи. Мне нравился Лиссабон, Лиссабон-космополит, наводненный туристами и просто веселыми людьми, которые гуляют, выпивают, болтают и веселятся. Я находился в живом городе…
И вдруг застыл как вкопанный: кто я? Что делаю? Зачем притворяюсь беспечным? Почему так мало думаю о цели своего путешествия?
Я все время бродил вокруг да около, убегая от самого главного, ускользая сквозь щели воображения, как всегда боясь посмотреть в глаза своей подлинной сущности. Вместо того чтобы всерьез взяться за изучение Великого делания, исследовать секретные этапы этого процесса, я безмятежно дожидался, пока кто-нибудь придет и все мне объяснит. На самом деле я знал, что поступаю дурно, но, с другой стороны, мне нужен был отдых и развлечения — ведь время для потрясений всегда найдется. Я шагал по городу, и окна его домов заговорщицки мне подмигивали. Лабиринты Байру-Алту были моими преданными помощниками.
Я подумал о Нью-Йорке, о его гигантских башнях — и вспомнил, что больше всего меня поразило одно из старых сооружений, Флатирон-билдинг. Красота и строгость этого здания пленили меня с первого взгляда. Я гулял по Бродвею, а когда вышел на его пересечение с 23-й улицей, передо мной возник Флатирон. Так бывает, когда плывешь на яхте по спокойному утреннему морю и вдруг из тумана вырастает большой корабль, и у тебя перехватывает горло от изумления. Из лекций на архитектурном факультете я помнил, что здание было построено Дэниэлом Бернэмом в начале XX века, точнее, в 1902 году. Дом в двадцать этажей (ничтожная высота по сравнению с Вулвортом, Рокфеллеровским центром, Мет-Лайф-Тауэр, Крайслер-билдинг или Эмпайр-стейт-билдинг) притягивал меня. Я влюбился в Флатирон как архитектор. То было подлинное сокровище, над созданием которого я сам хотел бы трудиться.
На Манхэттене я задирал голову к небу, и мой взгляд скользил по громадным застекленным поверхностям; я воображал себя конькобежцем, мчащимся по необъятным, блестящим, прозрачным ледяным просторам, и мне хотелось с разгону взлететь. То были самые красивые взлетные полосы для путешествия по Вселенной, какие я только видел в жизни. Никогда бы не подумал, что настолько влюблюсь в город, слывущий опасным, от вентиляционных решеток которого веет тайнами подземной жизни.
Но я обнаружил, что Нью-Йорк, напротив, мир, где хорошо жить, где улицы полны машин, где во время прогулки отражаешься в блестящих окнах зданий будущего, где металлическое эхо ночи имеет зримую форму неоновых букв, где можно заблудиться в лабиринте театров, джаз-холлов и кафе.
Мне вспомнились башни-близнецы, самолеты террористов и ужас смерти, охвативший сотни людей на юге Манхэттена в офисном районе вокруг Уолл-стрит. Я представлял себе Эпицентр взрыва,[54] мысленно вслушивался в беззвучные рыдания, впитывал эхо скорби, стоны боли, взывающей к отмщению, — хотя так думали не все, далеко не все! — и отмщение свершилось, сперва в Афганистане, потом — в Ираке. «Кто угрожает империи, тот ощутит на себе ее гнев!»
