Мне вспомнились башни-близнецы, самолеты террористов и ужас смерти, охвативший сотни людей на юге Манхэттена в офисном районе вокруг Уолл-стрит. Я представлял себе Эпицентр взрыва,[54] мысленно вслушивался в беззвучные рыдания, впитывал эхо скорби, стоны боли, взывающей к отмщению, — хотя так думали не все, далеко не все! — и отмщение свершилось, сперва в Афганистане, потом — в Ираке. «Кто угрожает империи, тот ощутит на себе ее гнев!»
Картины недавней истории возникали передо мной, словно кадры из рекламного ролика, возвещающего о скорой кинопремьере, пока я шел по проспекту Либертад в сторону улицы Алегриа.
* * *
Было шесть часов вечера. Сперва мы с Рикардо договорились встретиться именно в это время, но потом решили отложить встречу до ужина. Когда я подошел к портье за ключом, мне сказали, что меня дожидается гость. Я обрадовался, решив, что это Ланса, спросил, не назвался ли посетитель, и тогда портье прочитал по бумажке имя: «Витор Мануэл Адриао». Вот черт! Я так устал, мечтал принять душ и немного отдохнуть до семи часов… Не вышло.
Адриао оказался чопорным, серьезным субъектом. Он почти не умел улыбаться, хотя в момент встречи сделал такую попытку. Он был одет в черное, держал правую руку на животе (поза Наполеона), а слегка согнутую левую плотно прижимал к бедру. Глубокие тени под запавшими глазами, длинные гладкие волосы до самых плеч, густая черная борода… Губ не разглядеть — они прятались под усами.
Загадочный посетитель заговорил со мной по-португальски, почти не раскрывая рта, так что я с трудом его понимал. Он отрекомендовался как президент-основатель Португальского теургического общества, автор книги «Магистры инициации». Я спросил, переведен ли его труд на испанский, и Адриао ответил:
— Разумеется, нет, — после чего, возвысив голос, разразился цитатой, похожей на церковную литанию: — «Irmao, avisai aos terrenos que a mi maravilhosa libertaçao está perto! Quando nao existirme meis dúvidas e temores entre vós, prestareis testemunho como legitimos filos do Grande Pai».[55]
Когда Адриао закончил декламировать, я спросил, не себя ли он цитирует.
— Так говорил один старец по прозванию Иерофант из Ронкадора. — Гость посмотрел на меня с сожалением и едва заметно улыбнулся.
Я был поражен, а Витор Мануэл заговорил так быстро, что голова пошла кругом:
— Выражение «внутренние миры» нередко встречается в древней науке…
Минута бежала за минутой, а он все продолжал тараторить на своем невнятном португальском, я же только кивал головой в знак согласия. Я не собирался ему перечить, ведь мне нужно было попасть в Бадагас, погрузиться в тайны этого темного города, а мой посетитель был, наверное, единственным человеком, на помощь которого я мог рассчитывать. Понимая, что монологу не будет конца, я улыбнулся, подозвал официанта и заказал нам обоим пива.
«Отдохнем, переждем бурю», — решил я.
Адриао протянул мне пачку фотографий, и у меня нашлось чем заняться, пока португалец продолжал свою речь. Насколько я понял, он излагал краткое содержание своей книги, в которой описывались важнейшие из его теорий и размышлений, тайны оккультного знания и ключи от подземных миров.
Перебив Адриао, я спросил: действительно ли потаенные миры находятся под землей? В ответ тот почти рассмеялся, во всяком случае, губы его задергались. Воистину, невежество способно творить чудеса! Например — научить улыбаться того, кто никогда прежде этого не делал.
На первой из врученных мне фотографий был запечатлен профессор Энрике Жозе де Соуза (1883–1963), основатель Португальского теургического общества и ордена Святого Грааля, вдохновитель группы лузитанских теургов, изначально именовавшихся синтрийскими теософами. Костюм профессора выглядел безупречно, правая ладонь покоилась на животе, безымянный палец украшала черная печатка, на груди на красной ленте висела эмблема его организации.
На втором снимке я увидел здание, охваченное сиянием, словно в нем бушевал пожар. На обороте были надписи: «Священная гора Синтры» и «Пятый центр планетарного света». По правде говоря, вторая подпись отлично подходила к фотографии.
Третий снимок, черно-белый, запечатлел часовню Пресвятой Троицы в Кинта-да-Регалейре, а на четвертом был колодец для посвящения со спиральной лестницей. Дальше шли фотографии проходов, ведущих внутрь Синтрийских гор. Еще не открытый мир!
Я кашлянул, чтобы прервать Витора Мануэла, и сказал, что меня ждут к ужину и зайдут за мной в семь часов. Сейчас уже без десяти семь, а мне еще нужно переодеться. Португалец помолчал, улыбнулся, посмотрел на меня испытующим взглядом, словно решая, кто перед ним — невежда, новичок или тупица, и ответил:
— Встречаемся завтра утром и отправляемся в Синтру. Дождись меня, и сумеешь войти.
Я поразился совершенству его испанского языка.
— Значит, ты говоришь по-испански?
— Конечно, — ответил Адриао.
— Тогда зачем ты пересказывал мне содержание своей книги по-португальски? Я почти ничего не понял!
— Потому что на этом языке говорят в Бадагасе. На другом языке я не смог бы объяснить тебе и десятой доли того, о чем говорил.
— Что ж, ничего не поделаешь. Я понимаю по-португальски, но не понимаю тебя. С этим можно только смириться.
Адриао снова улыбнулся, пожал мне руку и ушел.
Я почти вбежал в свой номер, на ходу разделся и встал под теплый, успокаивающий душ. В мыслях моих царил беспорядок. То, что я называю «психологическим сомнением», терзало каждую клеточку моего мозга, проникало в каждый уголок сознания.
Даже став взрослым, человек не до конца расстается с детством, вот почему мы смеемся, играем и развлекаемся. В нас так и не зарубцевался шрам изначального существования, в нашем сознании запечатлен образ невинного счастья, память о пребывании в раю. Вот отчего мы нередко сомневаемся, правильно ли себя ведем. Достаточно ли мы серьезны? Праведны ли наши поступки? Каким быть — нежным или твердым? Хватит ли нам в важную минуту уверенности в себе?
Я искал философский камень — и в то же время флиртовал с бывшей любовницей, такое поведение серьезным не назовешь. Мне следовало сосредоточиться на том, чтобы определить свою цель, превратиться в ориентир для себя самого. Нельзя отвлекаться на пустые забавы, на воспоминания, затерявшиеся в обширных кладовых человеческой памяти, на сомнения, которыми полны дальние уголки человеческого разума. Считается, что мы используем свой мозг всего на один процент, а я всю жизнь безуспешно боролся, чтобы добиться показателя в пятнадцать или двадцать процентов.
Но лившаяся мне на голову вода душа, теперь уже холодная, наделяла меня даром прозрения, ясновидения и шептала, что в мире есть лишь одна реальность, которую мы не должны упустить: любовь во всех ее проявлениях. Восторги любви, сексуальное наслаждение, ритуал ухаживания и соблазнения — вот что делает жизнь привлекательной, а все остальное — лишь фон, городской или сельский пейзаж. Мне ни в коем случае нельзя замыкаться в себе, закрываясь от жизни ради алчного накопления знаний. Я не могу позволить себе мыслить линейно, сухо, однобоко. Я не хочу становиться членом ложи с пирамидальной иерархией!
