class="p1">Эмма ждет, когда они отойдут достаточно далеко, и лишь потом осторожно спрашивает:
– Это из-за Мэтта? Ну, знаешь… Есть и другие парни в школе, пара свиданий, и все было бы на мази.
Ребекка срывается:
– Эмма, мне не нужна пара свиданий, мне это нужно сегодня, прямо сейчас, понятно тебе?!
Ее тут же начинает мучить совесть, но она не просит прощения, потому что Эмма понимающе кивает ей.
* * *
Гейл не церемонится с ней.
Бросает смазку на кровать, распечатывает презерватив и, ухмыльнувшись, мотает головой.
– Не думал, что ты дашь мне когда-нибудь.
– Будешь болтать или начнем уже?
Ребекка не раздевается – она не хочет быть голой перед ним. Это блок, и серьезный блок. Будто остатки человека внутри нее не хотят до конца предавать волка.
Смешно, ведь это то, что Ребекка собирается сделать. Предать, чтобы выжечь его из себя и себя из него, поджечь эту нитку связи, надеясь, что, обуглившись дотла, она рассыплется пеплом.
Гейл не церемонится, потому что видит, что Ребекке это не нужно. Ребекка уворачивается от поцелуев, стягивает с себя джинсы и ложится на кровать, раздвинув ноги.
Он словно немеет, глядя на нее, потом облизывается и наваливается сверху. Какое-то время уходит на его борьбу с презервативом. Он натягивает его с третьей попытки, когда уже весь красный и потный от напряжения.
Приставляет член.
Ребекка пытается расслабиться, правда, пытается. Но ее всю трясет от отвращения, грудь вот-вот лопнет – так сильно колотится сердце
Ей кажется, что она слышит слепой скулеж за закрытой дверью.
– Может, ты все-таки немного расслабишься? – шепчет Гейл.
Ребекка сухая, и он это чувствует, когда пытается вставить член. А еще она вся сжимается, и это ни фига не смешно.
Она просто. Хочет. Расправиться с этим поскорее.
Мерзкие губы на шее, руки, железно вцепившиеся в бедра, кажется, даже слюна.
Она ждет, когда он толкнется. Когда сделает это.
– У тебя же были парни до меня, верно? – спрашивает он.
Ребекка рычит ему в лицо.
– Какое тебе дело? Просто делай, что нужно, долго ты будешь еще там пыхтеть?!
Запихивает угол одеяла в рот, сжимает на нем зубы до скрипа, ждет…
Сейчас.
Вот сейчас.
Гейл толкнется в нее, будет больно, просто адски больно, и она перестанет хотеть Мэтта Сэлмона, она вообще перестанет кого-либо хотеть.
Никакой влаги между бедер. Никакого желания. Только насыщенная боль, чернотой затягивающая все тело. Вот, чего она хочет. Пусть будет мерзко, пусть от отвращения сворачивается кровь. Она хочет этого.
– Что это?
Чертов Гейл привстает на локтях, его член так и не входит в нее, и Ребекка хрипит, поворачивая голову на звук.
– Что опять?
– Там, за дверью. Как будто кто-то… рычит?
– Продолжай.
– А теперь грохот. Дома кто-то есть?
– Гейл, заткнись! И делай, что сказано.
Кажется, это больше не приносит удовольствия ни одному из них. Гейл растерян и смущен, он встает, натягивая штаны.
И впервые за все это время ей становится так невероятно стыдно перед ним, что она едва не плачет.
От стыда.
От жалости к себе.
От своего внутреннего уродства, которое сидит в ней с полнолуния, рвет на куски, делает так ужасно больно.
Наверное, она лежит так очень долго. Ей кажется, что Гейл ушел, но он еще здесь. Осторожно садится рядом на край кровати. Ребекка краем глаза видит, как он поднимает руку, собираясь коснуться ее.
– Прости, – шепчет она, крепко зажмуриваясь.
– Ребекка, если ты не хотела, зачем же ты позвала меня?
Она встает и тут же едва не падает. Равновесия никакого, в голове шумит. Впивается пальцами в шкаф, уже не сопротивляется, когда Гейл, метнувшись к ней, помогает надеть штаны.
Так странно за ним наблюдать. Он шел сюда с триумфом на лице, а теперь, когда все случилось, смотрит испуганно, даже нежно.
Неужели, правда запал на Ребекку?
Ей становится стремно, погано. Хочется выкурить пачку сигарет за раз, пока лицо не позеленеет, а от тошноты не станет плевать на боль.
– Я тебя провожу, – наклоняется кое-как, ноги едва держат. Попытка провалилась, а ее трясет так, словно она и правда сделала это.
Подает Гейлу его толстовку и, уже подойдя к двери, понимает, что она приоткрыта.
Она могла бы сделать это специально, сделать так, чтобы Мэтт слушал, но она не сделала этого.
Потому что последним в комнату входил Гейл.
И вот, дверь приоткрыта, и хочется сорвать горло от смеха, потому что Ребекка не планировала этого, но так получилось.
Наверное, судьба.
Когда они спускаются на первый этаж, гостиная разнесена в щепки. Гейл застывает в дверях, широко открыв рот.
– Нифига себе.
Разнесено все. Мэтт стоит, опираясь о стену ногой, и взгляд у него пустой и серый, как небо перед дождем. Будто выкачали. Диван в щепки и лоскуты, стол по частям валяется в разных углах, книги разодраны (явно когтями), шкаф опрокинут, повсюду грязь от земли из цветочных горшков, куски поролона, шнуры и тряпки. Разбитый телевизор лежит в центре комнаты и странно дымится. Розетка искрит.
– Окей, я просто пойду, – Гейл поднимает руки вверх и шагает на выход.
– У тебя пять секунд, – говорит ему Мэтт. И всем в этой комнате ясно, что он не шутит. – Четыре.
Гейл вскрикивает, выбегая. Ребекка быстро закрывает за ним дверь и бросается к Мэтту, но того сейчас остановит разве что танк, да и то вряд ли.
Ребекка бросается на него, хватает за шею, но тут же оказывается у стены, откинутая одним легким броском, как пушинка.
– Мэтт, нет!
В голове туман и настойчивая мысль: «Чем ты думала, тупица?».
– Отойди.
– Постой! Не смей его трогать, слышишь?!
Она мечтает, чтобы пришел Филип, Натали, Джозеф, хотя бы Эстер – кто угодно, чтобы остановили его.
Вскакивает, запрыгивает Мэтту на спину и впивается зубами в его шею до хруста – скорее всего, зубов.
Кажется, это срабатывает, потому что Мэтт оседает на пол. Они оба.
Ребекка смотрит в его лицо, и ей становится плохо.
Щеки Мэтта мокрые. Волосы прилипли ко лбу. Губы в крови и мелких ранках, которые, кажется, не собираются заживать. А взгляд… Взгляд такой, будто Мэтта нет внутри, только волк, только дикий зверь, который желает крови. Ребекка видела разного Мэтта, но такого видит впервые. Ей не по себе.
– Мэтт, – нет сил огрызаться с ним, хочется просто достучаться сейчас и дать понять, что это не было демонстрацией, это было попыткой дать им обоим нормальную жизнь. Это не было назло, это не
