тона волк внутри Мэтт облизывается, а сам он чувствует, как в груди обида смешивается с желанием, создавая какое-то буйство эмоциональных красок.
– Хорошо.
– Хорошо.
Ребекка подается вперёд. Между ними несколько сантиметров, и с каждым мгновением, пока ее лицо приближается, сердце в груди Мэтту ускоряется, набирая темп. На секунду ему кажется, что оно разорвется от напряжения.
Ближе. И ближе. Неуверенный взмах ресниц. Прямо в глаза.
А потом ад – едва уловимо, плавно. Губы к губам. Сначала тыкается неловко, пьяно – застывает. Мэтт не двигается, все его тело – камень. Камень, находящийся в шоке. Ноль осознания, только остановившееся на три секунды сердце. И смерть. Прямая, безапелляционная смерть. Даже почти не метафорически, на секунду по-настоящему. Смерть.
Потому что вторая рука ложится на плечо, и больше не робко, теперь смело. Ребекка давит на его губы своими, чуть отстраняется, решаясь, снова вперёд, к нему, прихватывает нижнюю губу, слегка засасывая к себе в рот.
Мэтт закрывает глаза и разжимает губы.
Все. Сдается. Окончательно сдается и от боли, кажется, всхлипывает, когда язык Ребекки неуверенно, нелепо и совершенно неопытно скользит в его рот.
И поцелуй. Сначала на пробу – нежный и осторожный, а потом, когда Мэтт оживает и начинает отвечать (хотя ему и сказали не шевелиться) он становится глубоким. Он становится единственным поцелуем в жизни Мэтта – единственным, который он будет помнить после этого. Потому что губы Ребекки шершавые, но лишь до тех пор, пока не смачиваются слюной. Потому что она входит во вкус, горячеет и отдается этому поцелую вся, сжимая плечи Мэтта так крепко, словно боясь упасть или прижаться теснее. Она отвечает голодно, вкусно, страстно. Ее рот хрипло хватает воздух и снова прижимается к губам Мэтта, снова раскрывается для него, и он тихо стонет, когда их языки сталкиваются, создавая какой-то внутричерепной взрыв.
Мэтт целует Ребекку.
Ребекка целует Мэтта.
Ребекка не обнимает Мэтта, она просто держится за его плечи, но так правильно и для него…
Создана для того, чтобы держать его плечи, целовать его губы, сладко облизывать язык языком.
Соз-да-на.
Волк в истерике, он в восторге, он пробивает Мэтту грудь, тыкаясь лбом, он проникает в сознание и тоже становится частью этого поцелуя, становится почти Мэттом, полноценной его половиной.
Мэтт умирает под напором этих губ. Он ощущает собственную дрожь и дрожь Ребекки так сильно, что боится упасть, и спасибо, что она запретила ему шевелиться, иначе он не сдержался бы – схватил ее так, чтобы она подавилась воздухом и растеклась, как желе в его объятиях.
Когда она отрывается, убирает руки и стоит, глядя на него мутным взором, Мэтт почти уверен, что он не был пьянее ни разу в жизни. Просто в щепки. Разнесен, погребен, прожжен дотла, и кровь, зараженная в момент их первой встречи, становится почти полностью черной.
– Ребекка…
Шепчет, тянет руку, почти касается крошечной родинки на щеке. Почти улавливает тепло тела подушечками пальцев, и это так волнительно, Господи…
Она приподнимается на носочки, снова приближает лицо, только в этот раз не к губам, а к уху.
– Ты прав, Мэтт, – говорит она, и хрипотца в ее голосе парализует. – Мы с ним нравимся друг другу. Я чувствую это.
У Мэтта сердце падает вниз с таким оглушительным грохотом, что кроме него в голове больше ничего нет. Только грохот и звон разбитого стекла, оно тоненькое и хрустит под ногами, как корочка льда на луже в морозное декабрьское утро.
Он даже не понимает, когда Ребекка уходит.
Он ничего не понимает, мир просто плывет перед глазами, несмотря на то, что губы все еще пульсируют, а чужой вкус пропитал организм. Мэтт не жив, потому что…
«Мы с ним» – это Ребекка и волк.
Без Мэтта.
* * *
Что ты сделала?
Что ты сделала?!
Едва закрывает дверь в свою комнату, оставляя Мэтта стоять в коридоре, как ноги подкашиваются.
Бьет себя по лицу. Пощечины хлесткие и размашистые – одна, вторая, третья даже не по щеке, а по губам, до крови. Вот так! Сильнее! Губа разбита. Трет ее рукавом с такой силой, что кожа пылает. Сдирает корочку, чувствуя что-то близкое к облегчению, когда солоноватая жидкость попадает на язык, а в уголках рта щиплет.
Больно.
Боль – это хорошо. Когда больно, можно не думать и не анализировать, можно не обращать внимание на сердце, которое будто в край сошло с ума – оно словно не удары отстукивает, а слова. Что. Ты. Сделала. Ребекка.
Вцепиться в волосы, дернуть на себя, завалиться на бок, прямо так, на полу, удариться макушкой о ножку стола, заскрести ногтями по полу, сдирая до мяса.
Боль.
Да, боль. Она вылечит. Она поможет, она всегда помогала.
Это пройдет, это просто тяжелый день, усталость и проклятое солнце до слез в глазах.
Это пройдет через неделю или даже завтра.
Пожалуйста, пусть это пройдет.
8 лет назад
Луна освещает поляну, когда они, наконец, останавливаются, завершая пробежку. Мэтт возвращает себе человеческий облик и смотрит по сторонам. Оливер стоит, подпирая ботинком дерево.
– Полегчало?
Он вспоминает о Рози, о ее осуждающем взгляде и тупом хихиканье ее дружков. Когти снова прорывают подушечки пальцев.
– Нет.
– Да ладно, Мэтт, всего лишь девчонка, не из-за чего волноваться.
Он даже не спрашивает, откуда Оливер знает о Рози. Кажется, Оливер все на свете знает, особенно, если это касается жизни Мэтта. Он бы счел такую заботу довольно трогательной, если бы не знал своего дядю так хорошо.
– Рози – не просто какая-то там девчонка.
– Через пять лет ты и имени ее не вспомнишь.
– ЭТО НЕ ТАК!
Громкий рык сотрясает землю вокруг. Птицы взлетают с деревьев, создавая шум. Мэтт тяжело дышит, чувствуя, как слюна стекает с его клыков. Все, чего он хочет сейчас – найти оленя и разорвать его на куски. Он хочет крови. Хочет плоти, мяса, хочет рвать зубами, рычать и грызть, пока не насытится. Он хочет чьей-то смерти.
– Ну, полно тебе, племянник.
Голос дяди раздражает, лунный свет остро царапает кожу, делая Мэтта дерганым, нервным. Он чувствует, как подкатывает к горлу злость. И ее некуда деть, некуда выплеснуть. В голове крутятся мысли о самом худшем.
Он старается дышать, но перед глазами картинки одна другой краше. Он видит Рози отдельно от себя с другими парнями – лузерами вроде этого ее Эрика. Как она улыбается ему счастливо, целует его, обнимая тоненькими руками за мерзкую толстую шею, ласково шепчет что-то,
