Амели медленно пошла между статуй к окну, на воздух. Чувствовала кожей тепло ярких лучей. Здесь стоял маленький грубо сколоченный столик и простой табурет. На столе присохла грязная кружка — та самая, которую дала вчера Соремонда вместе с кувшином молока. На узком каменном подоконнике виднелась глиняная плошка с крошками древесного угля и пачка листов. Амели инстинктивно потянулась, увидев знакомые очертания. Рисунки Нила. Портрет Мари. Той, прежней Мари. Амели перебирала листы. Еще несколько похожих портретов. Увидев свой, она похолодела. Перебирала бумагу дрожащими пальцами, с каким-то затаенным ужасом различая еще с десяток своих же изображений. Буквально со всех сторон.
Нил сошел с ума!
Амели выронила листы и отступила на шаг. Значит, Нил приходит сюда. А если просто так оставляет рисунки, понимая, что здесь хозяйничает уродливый горбун, — значит, горбун знает о портретах? Но, если знает горбун, — знает и его хозяин!
Амели прижала пальцы к губам, слушая, как отчаянно колотится сердце.
Неужели Феррандо знает все? Все до последней мелочи? Но, если знает, почему молчит? Не похоже, что ее муж способен удерживать злобу внутри. Или ему просто плевать на эти рисунки? И на все остальное…
Внезапный шорох отвлек от раздумий. Различимый, короткий. Амели замерла, прислушиваясь, едва не встала в стойку, как охотничья собака. Неужели вернулся горбун? Тогда всему конец. В ушах шумело, от панического страха едва не клацали зубы. Амели попятилась, прячась за статуей, пригнулась, стараясь стать меньше. Даже задержала дыхание, чтобы уловить малейший звук. Но в мастерской царила совершенная тишина, нарушаемая лишь звуками летнего дня, доносившимися из окна.
Какое-то время Амели все же простояла в своем укрытии, жадно обшаривая помещение глазами. Только теперь она заметила почти в самом углу еще одну статую, накрытую холстиной. Судя по размеру и угадывающимся очертаниям — очередная невообразимая уродина. Видно, слишком страшная, чтобы на нее смотреть. Под тканью виднелись контуры согнутой левой руки, что лишь прибавляло интереса.
Амели вновь посмотрела в сторону двери, но все по-прежнему было тихо. Может, горбун затаился и наблюдает в щель или замочную скважину? Амели подобрала юбки и пошла к двери, чтобы убедиться, что за ней никого нет. Тишину, нарушаемую лишь ее легкими шагами, вновь разрезал уже знакомый звук. Короткий, но совершенно различимый. Амели замерла на месте. Она ясно уловила, что звук доносился не со стороны двери. Это было здесь, в мастерской.
Амели все же проверила дверь. Посветила в темноту свечой, никого не обнаружив. Вновь плотно затворила. Пошла меж статуй, цепко приглядываясь. Те же болваны, то же окно. Амели посмотрела на укрытую статую в углу, перевела взгляд в окно — ничего.
Щеки будто ошпарило. Амели вновь посмотрела на укрытую статую и попятилась, едва не свалив другую. Она точно помнила, что выпирала под тканью согнутая левая рука. Та, что ближе к окну. Солнечный луч ярко выкраивал на холстине освещенный треугольник. Теперь же согнутым локтем выдавалась правая — та, что ближе к двери.
Внезапная догадка заставила ухватиться за корявую ногу одной из статуй и усмехнуться:
— Нил, это ты?
Ответа не последовало, но Амели была почти уверена. Нил был здесь, услышал ее шаги. Побросал рисунки и спрятался, пока она шарила в темноте. Чтобы напугать или пошутить. А может, прятался от Гасту? Больше некому.
Амели сглотнула, немного приходя в себя:
— Покажись, иначе сдерну покрывало.
Под тканью не дрогнуло. С каждым мгновением Амели лишь больше и больше уверялась, что это шутка Нила. Она приблизилась на несколько шагов, почти совершенно осмелев:
— Я дергаю, слышишь? На счет три.
Вновь молчание и ни малейшего движения. Амели ни за что бы не устояла так неподвижно.
— Раз… — Она подцепила пальцами самый краешек холстины. — Два… Три!
Она резко дернула, слушая густой шорох материи, наблюдая, как ткань падает на пол. Амели подняла глаза и обомлела. Попятилась, нашаривая опору, чувствуя, что сердце просто не выдержит. Уткнулась в постамент одной из скульптур и просто осела на пол.
Она увидела себя, изваянную из белоснежного, будто подсвеченного изнутри мрамора. Ее лицо, совсем такое же, как на портретах Нила, только, кажется, еще прекраснее. Амели будто увидела совершенство. И только потом узнавала в нем себя. Бесстыдно нагая, но такая прекрасная. Мастер, создавший это, гораздо искуснее тех, которые ваяли статуи для собора святого Пикары. Неужели это руки горбуна? Амели замотала головой, отметая эту мысль. Не может быть. Если Нил прекрасный рисовальщик, то подобное мог создать только он.
По заказу ее мужа. Такая работа никак не может оставаться тайной. Но с одобрения Феррандо воплощать ее нагой?
Амели чувствовала, как краска густо прилила к щекам. Но, с другой стороны, Нил воплощал лишь свое воображение, свое понимание красоты женского тела — он никогда не видел оригинала. Значит, в том нет греха.
Амели подошла совсем близко, водила пальцами по отполированному до совершенства камню. Необыкновенно приятному на ощупь, будто прогретому солнцем. Коснулась щеки, красивых сомкнутых губ. Под ладонью дрогнуло. Амели отшатнулась, с ужасом замечая, что статуя повернула голову. Просто повернула голову, будто посмотрела на нее.
Амели вскрикнула, точно ее ужалили, отшатнулась. Мгновение стояла недвижимо, не в силах оторвать взгляд от мраморного лица, но, тут же сорвалась с места и, как безумная, кинулась прочь из мастерской.
Глава 34
Амели не помнила, как вернулась в дом. Несколько дней не выходила из своих комнат — сказалась больной. Впрочем, об этом никто и не справлялся. Лежала в постели между сном и бодрствованием и беспрестанно наказывала Мари заварить успокоительные травы.
Мари… Амели не могла смотреть на нее. Будто выискивала под атласной кожей уродливый проволочный каркас. Казалось, то тут, то там, торчат выпирающие края. Теперь в каждом движении она видела отвратительную ожившую куклу.
Плевать на Мари — она видела себя. Вырезанную из куска мрамора. И чем больше думала об этом — тем страшнее становилось. Зачем колдуну живая статуя, когда сама Амели, совсем такая же, здесь — с ним под одной крышей? Дышит, думает, говорит. Теплая и живая, из плоти и крови, с данной Создателем душой.
Ответ напрашивался только один: он подменит ее этой мраморной куклой. А саму Амели… Ведь Феррандо и так может заставить ее делать что угодно, превратить в послушную куклу. Зачем?
За эти дни ей даже снилась река. Будто она нагая погружается в холодную, пахнущую илом воду, уходит на самое дно. А вокруг — изломанные глиняные останки с выпирающими каркасами. Уродливые, бесформенные, комковатые. И все с открытыми человечьими глазами.
Отвратительно колола еще одна мысль — Нил причастен. Знает ли он, что происходит в этой проклятой мастерской? Или его дело лишь нарисовать и сваять по приказу хозяина? Если бы знать… Расспрашивать — безумие.
Отчаянно хотелось, чтобы он был непричастен. Мучительно, до слез. Казалось, утратив Нила, Амели утратит единственную настоящую живую душу в этом проклятом доме. Оставалась тетка Соремонда, но она не вызывала таких чувств. Тетка — это тетка. Амели сама не могла объяснить.
Поговорить — выдать себя. Но просто сидеть и ждать… Тетка Соремонда говорила, что они такие же пленники. Вдруг Нил тоже тяготится своим положением? И если удастся вывести разговор в нужное русло…
Радовало одно: раз Феррандо не требовал ее эти дни, значит, визит в мастерскую остался тайной. По крайней мере, хотелось так думать.
Амели нервно дернула шнурок сонетки над кроватью, призывая Мари. Та споро появилась из смежной гардеробной и присела в поклоне:
— Что пожелаете, барышня?
— Одеваться. Хочу подышать свежим воздухом.
Кукольное лицо осветилось улыбкой:
— Ну, и хвала Создателю. Давно пора. Щеки бледные, барышня, потому что целыми днями сидите взаперти, как затворница. Так всю красоту растеряете. А погода — дивная. Тепло, почти как летом. Еще вчера мессир прислал новое платье, госпожа. Изумительное платье. Хотите взглянуть?
