Феррандо не торопился подходить. Без сомнения, увидел, что она заметила его. Невозможно было не заметить. Амели напряглась, выпрямилась, будто готовилась принять удар.
Готовилась. Но понимала, что никогда не будет готова. Никогда.
Насколько ее хватит? Месяц? Два? Год? Лучше быть женой простого лакея, но не вздрагивать при появлении мужа. Иметь возможность говорить, спорить. Разговоры за ужином, обсуждения покупок. Простой бытовой вздор, которым наполнены дни. Из этих мелочей и складывается настоящая жизнь.
— Что это было?
Амели вздрогнула, но сдержалась и поднялась, стараясь сохранять хотя бы видимость спокойствия.
— Что именно, мессир?
Феррандо приближался и, судя по быстроте шагов и выражению лица, явился совсем не для светских любезностей.
— Какая короткая память…
Амели попятилась к стене, ежесекундно ожидая, что тело вот-вот перестанет подчиняться ей. Даже беспрестанно шевелила пальцами, чтобы понимать, что они слушаются.
— Что вы имеете в виду, мессир?
— Не стройте из себя ханжу, сударыня.
Чистый завораживающий голос резал воздух, как острый клинок размякшую плоть. Точно, наверняка.
— Я вас не понимаю.
— Я спрашиваю: что было сегодня в парке?
Амели похолодела. Отступила еще на шаг, но уперлась в стену.
Наивная. Глупая, как курица. Ему известен каждый шаг. Каждое слово. О том, что она была в колодце — он тоже наверняка знает. Если знает Нил — знает и он.
— Что было в парке, мессир? — слова давались с трудом.
Феррандо презрительно скривился. Красивые губы брезгливо заложились ломаной складкой:
— Свидание с лакеем! Браво, сударыня! — он навис, упираясь руками в стену: — Браво!
Амели вздохнула и задрала подбородок:
— Вы заблуждаетесь, мессир.
Он будто не слышал:
— Что же вы в них находите? — Он стукнул ладонью по стене, хрусталь навесного канделябра скорбно звякнул. — В лакеях?
Амели опустила голову:
— Вы слишком дурно обо мне думаете. Мы просто говорили.
— О чем же?
— О погоде, мессир. О том, что вечерами все еще холодно.
Он неожиданно кивнул, картинно сверкнув глазами:
— Пожалуй, соглашусь. Холодно. Вы застудите свой весьма приятный зад, сударыня, валяясь с лакеями на траве. — Он задирал юбки, слушая снежный хруст тафты. — Извольте повременить до летнего тепла. Или ограничьтесь супругом, пока распогодится.
Рука взлетела раньше, чем Амели успела это осознать. Ладонь ошпарило о чужую щеку. Так звонко, что Амели испугалась этого звука, как необученная собака выстрела. Сжалась, едва ли не ожидая удара в ответ. Но это было приятно. Создатель! Как же приятно! Будто она, наконец, сделала что-то верное, стоящее.
Но Феррандо лишь неожиданно рассмеялся:
— Какая экспрессия. Пожалуй, стоит пользоваться моментом, пока вы не растратили ее на лакеев.
Он подхватил Амели и швырнул на кровать. Она замерла, ожидая воздействия магией, но сегодня, видно, ее мужа это не развлекало. Он стянул кафтан, швырнул на паркет и смотрел сверху вниз на ее беспомощность.
Амели не сдержалась:
— Вы ведете себя так, будто ревнуете.
Феррандо неожиданно посерьезнел:
— Собственную жену? Полно, сударыня, это же пошло. Но вы принадлежите мне. И впредь должно быть только так.
— Лишь потому, что вы муж?
Он опустился на кровать, склонился и тронул подбородок Амели:
— Что это за слова? К чему?
Она неожиданно осмелела. Такие порывы возникают из отчаяния.
— Мне всегда думалось, мессир, что брак — нечто иное.
— Что же?
— Хотя бы взаимное уважение.
— Можешь уважать меня, сколько заблагорассудится… если на большее ты не способна.
— Я вас совсем не знаю, мессир. Невозможно уважать ни за что. Вы не позволяете даже узнать вас хоть немного. И… станете ли вы уважать меня?
Он внезапно поднялся, отвернулся, сцепил руки за спиной:
— Тебе не нравятся покои? Не нравятся туалеты? Драгоценности?
Амели села в кровати оправила юбку:
— Это всего лишь вещи, Феррандо. Но есть нечто, что важнее вещей. Я не кукла. Не игрушка. Матушка всегда говорила, что человеку нужен человек. Ведь, кажется, это так просто.
Он развернулся:
— Поэтому лакей? Именно поэтому? Потому что не может предложить ничего кроме «человека»?
— Порой человек важнее всего остального.
— Да что же в вас за вечная потребность искать «человека»? Во всех вас? Дивный предлог. В этом всегда виновата женщина. Только женщина. Себялюбивая, развратная, готовая на все ради своих сиюминутных удовольствий. «Человека»! Вы готовы прикрываться чем угодно. Назвать сколь угодно высокими идеалами.
Амели даже подняла голову и открыто посмотрела в его горящие гневом необыкновенные глаза:
— Как вы неправы, мессир. Как вы несправедливы.
— Не прав? — Он подался вперед: — Несправедлив? Разве ты не женщина?
— Не все одинаковы, мессир. Не знаю, что заставила вас думать подобным образом, но вы не правы. Вы даже не понимаете насколько.
Он оскалился так, что Амели содрогнулась. Феррандо ухватил ее за подбородок и смотрел так, будто изучал крайне занимательную, но ядовитую тварь:
— На что ты надеялась? Говоря все это?
Амели просто покачала головой. И сама не понимала, на что надеялась. Будто пыталась подковырнуть глянцевую оболочку, не думая, что под ней может скрываться весьма неприглядное нутро.
— Создатель сделал одну огромную ошибку, наделив вас спесью. Своеволием. Идеальная женщина должна быть лишена этих омерзительных качеств.
— Но тогда она станет послушной куклой. Не больше.
Он усмехнулся:
— А разве требуется нечто иное? Культивировать лучшие качества и избавиться от худших. Послушание и любовь — разве нужно большее? А страсть нужна лишь в одном месте. — Он склонился, коснулся губами ее губ: — В постели.
Глава 36
Амели отвернулась. Губы Феррандо скользнули по щеке. Он шумно выдохнул, тряхнул ее и ухватил сильными пальцами за подбородок, продавливая до ломоты:
— Вот как, сударыня. Вам противен собственный муж.
Она сглотнула, холодея, но все же ответила:
— Такой — да. Вы ведете себя как тиран.
— Тиран…
Он улыбнулся, обнажая белые зубы, глаза полыхнули так, что Амели зажмурилась, отвернулась.
— Вы сами озвучили это, сударыня. Тиран.
Голос пробирал до мурашек. Какая ирония: этот голос, казалось, должен ласкать, очаровывать, сводить с ума. Обезоруживать. Располагать. Но вселял едва ли не суеверный трепет. Слова, слетающие с губ Феррандо, ползли как змеи. Будто переворачивали все внутри, забирались в самые тайные закоулки сознания и отравляли, разливаясь парализующим ядом. Амели как-то читала, что есть такие цветы. Манят красотой, дивным ароматом, но стоит их коснуться, вдохнуть медовый запах — и яд мгновенно пропитывает все живое, медленно убивает.
Внешность обманчива. Голос обманчив.
Феррандо рванул корсаж, и ткань разошлась по шву под его пальцами. С отвратительным звонким треском, напоминающим свист бича. Амели вскрикнула, прижала руки к груди, но Феррандо с силой развел их, до боли зажимая запястья. Склонился к самому уху:
— Ты еще не видела тирана, моя дорогая.
Он завладел ее губами, безжалостно прикусывая. Амели мычала, пыталась увернуться:
— Постойте. Постойте!
Он отстранился, глядя в лицо:
— Ты одумалась? Хочешь извиниться?
От этих слов в груди закипело. Одумалась? Извиниться? Будто она была в чем-то виновата. Амели посмотрела в необыкновенно-синие глаза, так похожие на два сапфира, и покачала головой:
— Я не сделала ничего дурного. Мне не за что извиняться. Вы не правы, мессир.
Он оскалился:
— Так я не прав?
Амели почувствовала, как ослабла шнуровка корсета. Феррандо отстранился, но лишь для того, чтобы стянуть сорочку. Амели отвернулась. Смотреть на его гладкую грудь, на которой плясали отсветы свечей, все еще представлялось неприличным. Внутри что-то дрогнуло, вселяя неуместное смятение, от которого пересохло в горле. Оно остужало разливающийся по венам гнев, замещая чем-то иным. Острым, бурлящим, пугающим. А она хотела гнева. Только гнева. Намеревалась противиться до последнего.
