— С чего бы это?
Кажется, вопрос поставил служанку в тупик. Она натянуто улыбалась и просто хлопала ясными глазами.
Амели вздохнула:
— Неси.
Мари сияла так, будто платье подарили ей. Бережно разложила на кровати лиф из мерцающей тафты цвета шоколада с расшитой камнями и подвесками вставкой. Ворот и кромка рукавов были украшены крошечными голубыми бантиками с драгоценной серединкой. Юбки: шоколадная верхняя и нижняя из тафты оттенком светлее в голубую полоску с палец толщиной. Амели следовало признать, что у ее страшного мужа есть вкус. Изумительный вкус, достойный настоящего художника. Если, конечно, все это выбирал он…
Неожиданная догадка заставила задержать дыхание: если кому и приписывать изумительный вкус в этом доме — так это Нилу. И если все эти платья…
Мари расправляла юбку, любовно погладила ткань ладонью и едва не пищала от восторга:
— Госпожа, вы только послушайте! Она хрустит! Как корочка пирога!
Платье не могло не нравиться. Амели даже на мгновение забыла о своих страхах, представляя, как будет выглядеть в этой роскоши. Как захрустит проклятая юбка. Но тут же погрустнела: пусть платье изумительное, но Феррандо лишал ее права выбора. Даже в туалетах. Она и сама была куклой, которую наряжали по собственной прихоти и брали поиграть, когда вздумается.
Так чего же еще надо?
Мари принесла свежую сорочку и с удивительной силой и сноровкой затягивала корсет:
— А я, госпожа, как увидела — обомлела. И где же вы, барышня, так голубое платье загваздали?
— Что? — Амели обернулась, тесемки тут же распустились, сводя на нет все усилия Мари. — Что с платьем?
— Испачкано, госпожа. Будто упали где. Неужто не заметили?
Амели с трудом сглотнула, отвернулась и задрала подбородок:
— Я нигде не падала.
Мари вновь взялась за шнурки:
— Не печальтесь, барышня. Я уж все отчистила, отгладила — как новое. Главное, чтобы сами не ушиблись.
Когда Амели спускалась в злосчастный колодец, терлась правым боком о камни, буквально сползала по стене. Грязное платье — бытовая мелочь. Уж, подобное не должно доходить до ушей ее мужа. Но… выходит, вместо испорченного платья прислано другое?
Новый туалет вмиг потерял свое очарование. Не обрадовал даже футляр с драгоценным гарнитуром: жирандоли и изящная нитка оправленных в золото почти черных гранатов. Амели мельком взглянула на себя в зеркало и поспешно вышла.
В саду хорошо дышалось. Мари была права: солнце пригревало почти летним теплом. Пищали стрижи, проносясь над головой, в листве распускали трели пеночки-трещотки. Пахло нагретой зеленью. Амели свернула на большую аллею, к фонтану — теперь хотелось за милю обходить оранжерею.
Нил будто ждал ее. Сидел на бортике, жмурился на солнце и смотрел вдаль, потом снова и снова склонялся над бумагой. Заметив Амели, он поднялся, едва заметно кивнул в знак приветствия:
— Ты сегодня очень красивая. Впрочем, — он опустил голову, будто тушуясь, — как и всегда.
— Ты, правда, так считаешь?
Он лишь хмыкнул и засунул рисунки в неизменную сумку.
— Кажется, я до сих пор так и не поблагодарила тебя за портрет. С меня никогда не рисовали портретов.
— Очень зря. Каждый художник стремится запечатлевать красоту. — Он замялся: — А я, кажется, должен благодарить за пирог.
— Тебе понравилось?
— В жизни не ел вкуснее, — прозвучало привычно-сипло, но так проникновенно, что Нил, кажется, сам устыдился и отвел глаза.
Амели чувствовала, как краснеет. Лишь несколько искренних слов — и хотелось плакать. Она развернулась и зашагала вдоль фонтана, пряча лицо. Не надо богатых туалетов, роскошных покоев — ничего не нужно. Просто слышать вот такие простые ответы. Без условностей, без скрытых угроз.
Нил догнал ее и пошел рядом:
— Тетка говорила, что ты не здорова.
Амели отмахнулась:
— Ерунда. Простыла в прошлый раз в саду.
— Вечерами все еще холодно.
Беседа приобретала глупый светский характер. Амели понимала, что нужно вернуться к теме портрета, но теперь не знала, как это сделать.
— А ты вечерами не рисуешь?
Нил пожал плечами:
— Когда как… Разве что по памяти.
— Тетка Соремонда показывала мне в кухне твою резьбу.
Он усмехнулся:
— Было дело.
— А что ты еще умеешь?
Нил вдруг остановился. Пристально смотрел на нее, будто сомневался в чем-то, и отвернулся:
— Я знаю, что ты была там.
Амели вздрогнула, будто ее укололи, похолодела.
— Где?
Он шумно выдохнул:
— В колодце.
Амели молчала, чувствуя, как отчаянно колотится сердце. Сорвала апельсиновую ветку и начала нервно обдирать листья. Наконец, обернулась:
— Кто еще знает?
Нил опустил голову:
— Только я.
— Расскажешь?
Он едва заметно покачал головой:
— Не хочу добавлять тебе проблем.
— А откуда знаешь?
— Я часто рисую в парке. Видел, как ты спускалась в колодец со свечой.
Вдруг стало удивительно легко. Значит, теперь Амели может говорить обо всем. Наконец-то может говорить! Она взяла Нила за руку и сжала, заглядывая в глаза:
— Создателем прошу: скажи, что там происходит?
Он не отнял руки, хотя это касание длилось многим дольше, чем допустимо:
— Я и сам толком не знаю.
Амели сжала сильнее:
— Скажи, что знаешь. Клянусь, это останется тайной.
Только сейчас она вдруг подумала, как привыкла к его голосу. Просто не замечала, что Нил низко сипит.
Он лишь пожал плечами:
— Я делаю лишь то, что велят. Велено изваять — я не задаю лишних вопросов.
Амели вновь сжала его руку:
— Они живые. Клянусь.
— Кто?
— Твои статуи.
Он выдернул руку, нахмурился. Даже осенил себя знаком спасения:
— Не гневи Создателя. Статуи — это всего лишь статуи. Глина. Камень.
— Поверь мне! И Мари!
Нил покачал головой:
— Мне надо идти.
— Мы должны спуститься вместе. Слышишь? Я хочу, чтобы ты увидел.
— Я много раз был там. Много, много часов. Это просто камень, Амели.
— А те женщины, которых горбун сбрасывает с обрыва в реку?
Нил попятился, натянуто улыбаясь:
— Прости, мне пора.
Амели вскинула подбородок:
— Пошел доносить?
Кажется, он обиделся:
— За кого ты меня принимаешь?
— Значит, и ты против меня?
Нил поджал губы:
— Хорошо. Я пойду с тобой. Когда горбуна не будет. А сейчас, прости, мне пора.
Он развернулся и торопливо зашагал в сторону замка.
Глава 35
Амели сидела у окна, глядя в темнеющий сад. Разговор с Нилом, который сначала принес такое облегчение, теперь не давал покоя. Она вновь и вновь прокручивала в голове встречу у фонтана, и с каждым разом уверялась, что все не так. Все не то, чем кажется. Тягучее неуловимое чувство тонкой лжи. Ею будто был пропитан воздух. Она пролетала тонкой мерцающей сентябрьской паутинкой. Невесомой. Но если прилипала к коже — доставляла весьма неприятные ощущения.
Мучительно было осознавать, что Нил к этому причастен. Амели вновь и вновь, не отдавая себе отчета, искала ему оправдания. Где-то внутри. Так глубоко, что сама себе не признавалась.
Нил что-то скрывал. Или боялся. А вернее — и то и другое. Но важно было верить, что эта скрытность — вина обстоятельств, а не злого умысла. Амели уже многократно жалела о своей откровенности. Поддалась сиюминутному порыву, а теперь… Нужно было все отрицать. Он всего лишь слуга. Слуга, поклявшийся ее мужу чем-то немыслимым. Страшным. Обрекший себя на вечную службу. Надо было расспросить тогда Соремонду, когда был момент. Осторожно, в тот самый миг, когда та расчувствовалась. Теперь расспросы вызовут слишком много подозрений. Но разве Амели могла подумать тогда, что это станет вдруг так важно?
Амели не слышала, как открылась дверь — увидела в отражении стекла темный силуэт своего мужа и замерла, чувствуя, как в горле стремительно пересыхает. Если он вновь заставит ее против воли делать все те немыслимые вещи — она выбросится в окно. Она не кукла. Не статуя. Не кусок мрамора. Живой человек из плоти и крови. Со своими мыслями, своими желаниями, своими страхами.
