Он не прав.
Не прав.
Корсет просто исчез. Растворился, будто его никогда не было. Феррандо рванул ворот сорочки, и тонкая ткань снова с треском разошлась, оголяя тело. На этот раз звук был тоньше, выше. Напомнил треск свечи. Амели попыталась прикрыться обрывками, но он завел ее руки за голову. Собственные запястья вдруг представились такими тонкими, хрупкими, как пересохшие прутья. Казалось, если Феррандо сожмет сильнее, они просто переломятся.
— В собственном доме я прав всегда. Вы не смеете настаивать на ином, сударыня. Иначе неправой сделаетесь вы.
Она затихла и нервно сглотнула.
— И если я требую чего-то от вас — извольте подчиняться. Потому что я ваш супруг и господин.
Амели дернулась, пытаясь освободиться, но это движение было не сильнее трепыхания бабочки. Она и не предполагала в своем муже такую силу. Или все это его проклятая магия? Впрочем, какая разница.
— Мне больно, мессир.
Феррандо склонился к ее груди, коснулся губами соска и прикусил так, что Амели вскрикнула и выгнулась. Хватка ослабла. Она освободила руки, вцепилась в его волосы, пытаясь оттолкнуть:
— Не надо. Прошу. Не сейчас. Не так.
Феррандо не ответил. Лишь сел сверху и принялся вынимать шпильки из ее прически, порой дергая так сильно, что Амели вскрикивала и пыталась поймать его руки. Концы его локонов щекотали щеки, шею. Он намотал волосы на кулак, натянул и склонился к лицу:
— А как?
Она не знала, что ответить.
Феррандо потянул сильнее, провел пальцами по ее губам. Продавил до зубов.
— Так как? Я не лакей, чтобы ты была со мной любезной. Не так ли?
— Вы заблуждаетесь. Вы несправедливы.
Он усмехнулся:
— Знаешь, какое у меня преимущество перед лакеями?
Амели молчала, боялась даже дышать. Ей нечего было сказать. Любое слово лишь все усугубит.
— Мне не нужно твоего позволения.
Он вновь поцеловал ее, грубо сминая губы, вторгаясь в рот, перекрывая дыхание. Его рука нырнула под юбки, горячо прошлась по бедру и остановилась там, где отчаянно запульсировало. Вопреки желанию. Вопреки здравому смыслу. Амели чувствовала, как заливается краской. Дыхание перехватило. Его язык хозяйничал во рту, а пальцы терзали плоть, запуская по телу будоражащие волны. Она выгнулась, пытаясь отстраниться, но Феррандо лишь усмехнулся в губы:
— Видишь, моя дорогая, ничего кроме спеси. А сама течешь, как последняя шлюха. Кругом лишь лживые слова.
Амели с ужасом почувствовала, как в нее легко скользнул палец и задвигался внутри, даря невообразимые ощущения, смешанные со жгучим стыдом. Во рту пересохло. Она уперлась ладонями в гладкую грудь Феррандо, стараясь оттолкнуть его, но ничего не выходило. Внутри расходились незнакомые спазмы, заставляющие открывать рот и стонать, судорожно заглатывая воздух.
Он сорвал юбки, потянул тесемки панталон, высвобождая налитый кровью орган. Амели порывисто отвернулась и закрыла глаза, чувствуя, как холодеет.
— Открой глаза и дотронься.
Она лишь сильнее зажмурилась.
Феррандо ухватил за подбородок, вынуждая смотреть в лицо:
— Это приказ, если угодно.
Хотелось разрыдаться. Невыносимое было не в самих касаниях, не в альковном уединении, столь естественном для супругов, а в том, как муж с нею обращался. Как с уличной девкой. Не делая даже малейшей попытки расположить к себе. Лишь обвинял и поступал так, будто наказывал. За что? За то, что сам же себе вообразил?
Феррандо рывком заставил ее сесть, взял за руку и положил на горячий ствол, накрывая собственной ладонью, лишая возможности отдернуть руку. Под пальцами дрогнуло, и Амели едва не вскрикнула, отшатнувшись, но пальцы, удерживаемые чужим касанием, как и остались на месте. Феррандо сцепил зубы и сдвинул руку, побуждая ее скользить вверх и вниз. Это было так странно, что Амели забыла, как дышать. Тонкая кожа ходила по твердому, как камень, остову. Толстому, пальцы не удавалось сомкнуть. Амели отвернулась, чувствуя, как лицо вновь залила краска. До жара, до кипения. Казалось, щеки вот-вот пойдут ожоговыми пузырями.
Феррандо убрал руку, и она тотчас отдернула свою, но не понимала, что чувствует. Пропало ощущение реальности. Сон, морок, неумолимый водоворот, в который ее засасывало. Она тонула, уходя под воду, отчаянно выныривала, заглатывая воздух, и вновь погружалась, теряя ориентиры. Тело меняло массу, терялось в пространстве. В голове гудело. С одной стороны изматывал томительный жар в животе, который лишь разжигали его касания, само его присутствие. С другой — хотелось остаться одной и рыдать. Она чувствовала себя вещью. Феррандо просто нажимал на нужные точки, заставляя ее тело откликаться. И оно откликалось.
Увы, откликалось.
Он подвинул ее бедра и вошел, заставив охнуть и жадно вдохнуть. Неприятное поначалу ощущение быстро улеглось, оставляя чувство наполненности, а неспешные движения порождали внутри томительные спазмы. Губы Феррандо касались шеи, он пробовал на вкус ее взмокшую кожу, прочерчивая узоры кончиком языка. Пальцы сжимали грудь. Движения становились резче. Он намотал волосы на кулак, обездвиживая, и задвигался так яростно, что Амели вцепилась в его руку. Тело горело, а внутри нарастал нестерпимый жар. С каждым его движением, с каждым толчком. Она развела колени так широко, как могла, подавалась навстречу, не отдавая себе отчета. Лишь хотела, чтобы это не прекращалось. Когда стало нестерпимо, она застонала так громко, что не сразу узнала собственный голос. Снова и снова. Запрокидывала голову, комкала пальцами простыни.
Феррандо стиснул зубы, выгнувшись на прямых руках, и она почувствовала, как внутри разливается жар. Он накрыл ее своим телом и просто лежал. Даже не смотрел. Наконец, поднялся, завязал панталоны.
— Если вы так же станете кричать под лакеями, сударыня, то ваши приключения не долго останутся тайной.
Она порывисто поднялась, забыв даже прикрыться:
— Да как вы смеете?
— Смею, сударыня.
Она ударила его по щекам несколько раз. С остервенением, наотмашь, так, что горели ладони. Но он лишь склонился, впился в губы болезненным поцелуем и вышел за дверь.
Амели схватила с консоли белую, расписанную пионами вазу и зашвырнула вслед, слушая, как тонкие осколки фарфора падают на паркет.
Глава 37
Амели долго не могла уснуть. Ворочалась на влажных скомканных простынях, то и дело откидывала стеганое одеяло, плавясь от жара. Но тут же натягивала до самого подбородка, ощущая, как разгоряченной кожи касалась прохлада плохо протопленной комнаты. Несмотря на неумолчный треск дубовых поленьев в камине и очевидную духоту.
Все произошедшее было до крайности унизительным. Чем больше Амели думала, тем сильнее и безжалостнее бичевала себя. Феррандо обращался с ней, как с уличной девкой, которую купил за пригоршню серебряных кринов. Точнее, не так. Как с девкой, которая продалась сама, навязалась, повесилась на шею, соглашаясь терпеть все, что угодно.
Но Амели не навязывалась. Не преследовала, не умоляла жениться, не вламывалась в дом. Не лезла в его постель.
И эти безумные обвинения… Он наказывал за то, чего она не совершала.
Однажды отец рассказывал, что на Седьмой площади секли мещанина Перренеля, укравшего соседскую свинью. Так постановил суд. Дело получило большую огласку, жарко обсуждалось. Обвиняемый не сознавался даже под пытками. Горожане тогда разделились на два лагеря: одни были на стороне предполагаемого вора, другие верили обвинителю. Ни улик, ни свидетелей. Все дело строилось на уверенности пострадавшего и на обрывках разговоров, которые якобы имели место быть. Но обвиняемого все же приговорили и высекли, двое суток продержали у позорного столба.
А потом свинья нашлась. Перренель вломился во двор своего обидчика и на его глазах увел злосчастное животное.
Город тогда еще долго галдел, потому что наказание свершилось раньше самого преступления. И больше того: наказание вынудило несчастного совершить преступление. Даже если он и не хотел. А он наверняка не хотел, на том многие сходились. Стояли, что Перренель был в своем праве. За одно и то же деяние невозможно наказать повторно. А если не совершить — тогда за что он страдал? Стерпев, он оказался бы в дураках.
