ждать больше нечего. Пожалуй, пришла пора рассказать всю правду. Если вы, кем бы вы ни были, слушаете эту запись, значит, вы нашли «Ртуть». Хотя прятал я её надёжно (насколько возможно спрятать этакую громаду) и вовсе не там, где нас будут искать. Теперь судьба этой записи (и моя — посмертная) в ваших руках, и я целиком полагаюсь на ваше благородство, надеясь, что вы оставите её в тайне или, ещё лучше, уничтожите. Скажете: зачем же рассказывать правду, ежели не надобно, чтобы её знали? Да, мне не надобно. Она убьёт меня, убьёт по-настоящему, а не только телесно, как, например, вот эта пуля, — на записи отчётливо слышен металлический щелчок, который бывает, когда взводят курок, — но она так измучила меня, изъела всё нутро, что и молчать я больше не в силах. Поэтому сейчас расскажу всё. И буду надеяться на вашу милость. Или на то, что записи эти останутся не найдены…
— Мастер Полоний! — на записи раздался другой голос, молодой и взволнованный, и звучал он будто ещё дальше, чем голос Полония. — Зачем вы взяли револьвер, мастер Полоний?
— Ванадий! — вновь голос Полония. — Ваничка… Завари-ка мне чаю, будь другом! И принеси плед, что-то зябко…
На этом фонографическая машинка щёлкнула, и звуковой цилиндр остановился: запись на нём закончилась.
— Давай следующий! — едва слышно и будто всё ещё не дыша прошептала Сурьма.
Спустя полчаса (ровно столько понадобилось, чтобы отслушать записи на всех цилиндрах) Сурьма вылетела из библиотеки и не разбирая дороги кинулась вниз по тротуару. Следом почти бегом вышел Висмут, настиг Сурьму на углу соседнего здания, поймал за плечо, но она резко сбросила его руку.
— Сурьма! — Висмут перехватил её за запястье и развернул к себе лицом. — Подожди, Сурьма!
Она слабо дёрнулась, пытаясь вырваться, но Висмут не отпустил, и Сурьма вдруг уткнулась ему в грудь и разрыдалась. Висмут на мгновение замер, но когда её руки кольцом сомкнулись чуть выше его талии, аккуратно обнял её за плечи, утешая.
«Всего лишь по-дружески. Даже по-отечески», — оправдывал он себя, но прекрасно знал, что это было ложью. Хорошо, что уже стемнело, а вокруг — Толуол, улицы которого на ночь пустеют, иначе подобная сцена привлекла бы немало зрителей.
— Зачем? — всхлипнула Сурьма. — Как он мог?!
В её ушах вновь и вновь звучало услышанное перед тем, как запись оборвалась: громкий, похожий на выстрел хлопок и где-то в отдалении — полный ужаса вопль Ванички: «Мастер Полоний! Мастер Полоний, что же вы сделали?!».
— Он же объяснил, — мягко ответил ей Висмут, легонько поглаживая жёсткие рыжие волосы.
— То есть ты его понимаешь?! — гневно вскинула она заплаканное лицо. — оправдываешь?!
— Нет.
Она вновь уткнулась в его рубашку, а Висмут продолжил гладить её по голове, успокаивая.
Нет, он не понимал её кумира. Но и не осуждал его. По правде сказать, ему сейчас вообще не было никакого дела ни до мастера Полония, ни до его величайшего секрета. Даже после всего, что они узнали там, в библиотеке, Висмуту, как ни стыдно в этом признаться, не было до этих событий, имеющих глобальное научное значение, никакого дела. Потому что рядом, прижавшись, обняв его, безраздельно завладев всеми его мыслями — и не только ими — стояла Сурьма.
— Он не должен был так поступать! Не имел права! — простонала она. — Такие люди, как он… Великие люди не в праве распоряжаться своей жизнью! Потому что она не принадлежит уже исключительно им, их жизнь — уже народное достояние!
— Он не был великим, Сурьма. Он притворялся. Ты же всё слышала.
— Даже думать об этом не хочу! — прошептала она и, отстранившись от Висмута, пошла в сторону вокзала.
Висмут последовал за ней на небольшом расстоянии, давая ей возможность побыть одной, а себе — время опомниться от их внезапной близости, слишком разбередившей его душу.
Хотела Сурьма того или нет — подумать об услышанном ей всё-таки придётся. Она мечтала раскрыть секрет живых паровозов. Что ж, теперь этот секрет — её. И он совсем не таков, каким она его представляла. И теперь именно ей придётся решить, что делать с ним дальше.
— Поэтому сейчас расскажу всё, — с тяжким вздохом произнёс старик, сухой и тонкой, но всё ещё твёрдой рукой зачёсывая назад длинные седые кудри. — И буду надеяться на вашу милость. Или на то, что записи эти останутся не найдены…
Он остановил запись и задумался. С чего начать? С детства, когда отец его колотил почём зря, а матушка плакала, что из слишком мечтательного и слабого здоровьем сына не выйдет никакого толка? С юности, когда его, трудолюбивого и прилежного, но слишком стеснительного студента не воспринимали всерьёз наставники, а однокашники дразнили из-за его нервного тика — очень заметного подёргивания головой? Или с того момента, когда почти двадцать лет назад их с лаборантом Ваничкой разбудил свист и треск, и взрывы, и огонь?
Да, пожалуй, это тот самый момент, та самая отправная точка… Тогда он, никому не известный учёный, жил в глуши, в заброшенной лесной сторожке — на квартиру в городе средств не хватало. Но Полонию было неважно, где жить: он был с головой погружён в очередную научную работу, в исследование, которому, как и всем его предыдущим, предстояло потерпеть неудачу. Он уже предвидел скорый конец этой работы — конец совершенно бесславный — но не мог её бросить. С отчаяньем умирающего хищника он впился в материалы исследования железной хваткой и делал своё дело уже исключительно из упрямства.
Это несправедливо, это в высшей степени несправедливо! Он, посвятивший всего себя науке, пожертвовавший всем ради научных открытий, живший впроголодь, не пойми где, и носивший вечно дырявые башмаки, как какой-то захудалый поэт прежних времён, так ни в чём и не преуспел. Он работал много и самоотверженно, но тщетно. И мысли о собственной никчёмности всё чаще посещали его долгими зимними ночами под заунывные песни ветра.
«Господь всемогущий! Не допусти гибели создания Твоего! Пошли мне знак! Направи стопы мои по правильному пути! Отверзи очи мои и просвети мысли мои, дабы узрел я величие Твоё в непостижимости научного знания и хитроустроенности вселенной! Даруй мне чудо Твоё, доселе неведомое! Позволь быть глашатаем новых открытий! Прославь имя моё в великолепии дел Твоих!» — шептал в подушку Полоний в бессонные тоскливые ночи и на последней фразе всегда путался: чьё имя и в чьих делах требовалось прославить.
И вот, в одну из таких ночей, случилось что-то странное. Под весь этот треск и грохот Ваничка проснулся в ужасе и, завидев из окна языки пламени, решил,
