Щеки Даниловой краснеют, а сама она вскакивает с дивана.
– Да как вы смеете такое предполагать? И если вы осмелились оскорбить меня подобным образом, то нам более не о чем разговаривать!
Она направляется к дверям, а я тороплюсь спросить:
– Но как вы могли, зная, что он ваш сын, – а теперь я почти уверена в этом, – позволить Сергею Аркадьевичу уничтожить его вольную? Как можно было быть такой жестокой по отношению к собственному ребенку?
Она вдруг останавливается и поворачивается ко мне.
– Вы не понимаете, о чём говорите! Именно потому, что он – мой сын, я и не могла позволить, чтобы о его вольной хоть кто-то узнал! Это снова вызвало бы волну сплетен, которые мы так долго с Андреем пытались погасить.
– Волну сплетен? – переспрашиваю я. – И из-за каких-то сплетен вы пошли на то, чтобы лишить сына свободы. А Сергей Аркадьевич? Он знал, что Вадим – его брат?
Данилова возвращается на место и просит воды. А когда я подаю ей стакан, делает несколько жадных глотков.
– Не говорите так! Они никогда не были братьями! Мой старший сын рожден в законном браке, а этот мальчик – плод недостойной любви. Нет, Сергей ни о чём не догадывался. Он полагал, что Кузнецов – внебрачный сын моего брата, и я не разубеждала его в этом. Так было проще для всех.
– Для всех, кроме Вадима, – возражаю я.
– Да, – соглашается она. – Я поступила жестоко по отношению к нему, но у меня не было другого выхода. Вы – женщина, и вы должны меня понять. Общество слишком нетерпимо относится к тем, кто бросает ему вызов. Но чтобы вы не считали меня бесчувственной тварью, я расскажу вам, что случилось тридцать лет назад.
Она надолго замолкает, и я ее не тороплю.
– Я вышла замуж, будучи совсем молодой, за нашего дальнего родственника. Аркадий Данилов приехал тогда навестить моего отца, который приходился ему скольки-тоюродным дядюшкой. Такая степень родства не мешала нашему браку, и когда он сделал мне предложение, я согласилась. Я не любила его, но много ли женщин выходят замуж по любви? Мы уехали в Москву, и я всегда была верна своему мужу, кроме одно-единственного раза, о котором до сих пор вспоминаю с сожалением. Аркадий тогда состоял на военной службе и на протяжении двух лет находился на Востоке, далеко от дома. А я позволила себе увлечься мужчиной, который был несвободен. Это было наваждением. Я позволила себе забыться и жестоко поплатилась за это. Я слишком поздно осознала свою беременность, и делать что-либо было уже поздно. Сергею тогда было уже четыре года. Я едва не сошла с ума, а единственным человеком, к которому я могла обратиться, был мой брат. Я написала ему, во всём признавшись, и чтобы помочь мне, ему пришлось оставить дипломатическую службу. Чтобы скрыть мое положение от знакомых, мы уехали за границу на несколько месяцев. Андрей взял в поездку своих крепостных Кузнецовых – они были бездетными и могли воспитать ребенка как своего. Признаюсь честно – я хотела оставить мальчика в каком-нибудь приюте, но мой брат настоял, чтобы он воспитывался под его присмотром. Я вынуждена была согласиться, но всегда жалела об этом – мне казалось, что внешне он слишком похож на меня, и кто-нибудь непременно догадается, что он – мой незаконнорожденный сын. А это было бы крушением всего! Муж никогда не простил бы мне такого предательства. А Андрей, словно нарочно, стал особо привечать мальчика. Я говорила ему, что это слишком опасно и может вызвать подозрения и слухи, но он был упрям. Я прожила в страхе десять лет до смерти мужа.
– А потом, – восклицаю я, – когда ваш супруг скончался, разве не могли вы позволить себе стать хоть чуточку ближе к своему младшему сыну?
Она смотрит на меня с удивлением.
– Но это погубило бы мою репутацию! Общество осудило бы меня! И я не только сама старалась не приезжать в Даниловку, но и брата удерживала от того неразумного шага, который он собирался сделать. Да-да, он был намерен усыновить Вадима! Но в то время Сергей был уже достаточно взрослым, чтобы всё понять! Мой брат никак не мог быть отцом этого ребенка, и каждый, кто мог сопоставить одно с другим, догадался бы обо всём!
– Но Вадим – тоже ваш сын! – почти кричу я. – Неужели вам никогда не хотелось хоть как-то о нём позаботиться? Неужели мнение общества значит для вас больше, чем любовь к собственному ребенку? Ладно, вы страшились признаться во всём своему сыну, но разве после его гибели вы не могли приехать в Даниловку и сказать Вадиму о том, что он – давно не крепостной?
Это не укладывается у меня в голове.
– Я слишком дорожу своей репутацией, чтобы разрушить всё столь легко, – холодно говорит она. – Впрочем, я вижу, что мы с вами не в состоянии друг друга понять. Поэтому давайте останемся каждая при своем мнении. Рада была повидать вас, Анна Николаевна.
Она поднимается.
– Вы что же, не хотите поговорить с ним даже теперь?
Она качает головой.
– Благодарю за гостеприимство! Провожать меня не нужно.
Она выходит из комнаты, а через несколько секунд я слышу, как за ней захлопывается входная дверь.
А я, еще не придя в себя от такого разговора, бреду на кухню. И вздрагиваю, увидев там Вадима.
Он ничего не говорит мне, но по его глазам я понимаю – он всё слышал! Мы говорили слишком громко.
– Извини, я…
– Не надо, Анна Николаевна! Не бередите душу.
Он уходит в каморку, предназначенную для прислуги, и закрывает за собой дверь.
Мне хочется как-то поддержать его, но я боюсь сделать еще хуже. И потому заставляю себя переключиться на хозяйственные дела.
В Даниловку мы хотим выехать на рассвете, и потому большую часть вещей можно уже уложить в карету, что и делают Даша и вызвавшийся помочь ей швейцар. Саму горничную я отпускаю прямо сегодня, дав ей хорошие чаевые, и она долго и сердечно меня благодарит.
Потом я отправляю в ближайший ресторан – обедаю сама, а еще несколько блюд прошу упаковать мне с собой. Вадим еще ничего не ел, и я надеюсь, что он не откажется попробовать хоть что-то. Но он так и не выходит на кухню до ночи, а когда я стучу в его дверь, не откликается. Но я слышу скрип его железной кровати, когда он беспокойно ворочается на ней.
А уже ночью, когда я, так и не сумев заснуть, выхожу на кухню, чтобы выпить молока, я слышу его стоны – протяжные, разрывающие душу. И уже не могу удержаться.
На дверях каморки нет ни защелки, ни крючка, и я, снова постучав и снова не дождавшись ответа, всё-таки открываю ее. Ночь лунная, и в комнате почти светло.
Вадим мечется, почти плачет во сне, и мне становится так страшно, что я сажусь на краешек его кровати и касаюсь его лба. Нет, жара у него нет.
Он просыпается, изумленно смотрит на меня и хочет подняться. Но я не даю ему этого сделать:
– Всё хорошо! Спи!
У него, кажется, нет сил, чтобы мне возразить, и он просто целует мою руку. А потом так и засыпает, держа мою ладонь в своих – больших и сильных. И я сижу рядом с ним до самого утра.
50. Свои люди
Мы выезжаем из Петербурга на рассвете. Просыпающееся солнце окрашивает соборы и дворцы мягким розовым цветом, и город кажется особенно красивым.
А вот большая часть дороги до Вологодской губернии оказывается напрочь лишена романтики, и мы добираемся до Даниловки только через неделю.
Нас высыпает встречать всё население деревни, и когда я вижу взволнованные, радостные лица людей, которые за это время стали мне уже своими, то не могу сдержать слёз.
Когда карета подъезжает ко крыльцу, с него уже спускается Черская. Она долго обнимает меня и тоже плачет. Она, как никто другой, может понять мое настроение.
– С прибытием, Анна Николаевна! – улыбается Захар Егорович.
И я понимаю, что по нему я тоже скучала!
Я передаю коробки с лекарствами и инструментами Дмитрию Степановичу, и он приходит в такую растерянность, что мне приходится его ущипнуть.
– Да как же это, Анна Николаевна? Да сколько же денег вы за это отдали.
А счастье уже расплескивается по его широкому добродушному лицу, и я вижу, как ему не терпится перебрать все эти сокровища.
