Карен Монинг - В огненном плену

— Куда ты меня ведешь? — спрашиваю я, когда двери лифта закрываются, запечатывая меня в слишком маленьком пространстве со слишком большим мужчиной.

Я чувствую себя Данте, спускающимся в ад, вот только провожает меня совсем не римский поэт.

— С этого момента и далее вопросы задаю только я. Если ты хочешь стать бетоном, не заплатив цены за превращение.

Я смотрю на него, потрясенная. Откуда он это знает?

— Ты умеешь читать мысли.

— Люди слишком громко думают. Мы берем то, что нам предлагают. Люди отдают слишком много. Порой даже все.

— Что ты собираешься делать? Будешь учить меня драться?

— Не я.

Риодан сопровождает меня от лифта до самого восхитительно бесшумного коридора в моей жизни. Я медленно поворачиваюсь вокруг своей оси, прислушиваюсь, но ничего не слышу. Этот этаж, должно быть, тщательно звукоизолирован. Ни намека на ритм музыки, ни даже белого шума, сплошное отсутствие звука.

— Тогда кто?

Он увлекает меня дальше по коридору, приобняв за талию, открывает очередную дверь, и мы входим в слабо освещенную длинную комнату с едва угадывающимися прямоугольниками дверей в прилегающие к ней помещения.

Комната совершенно пуста. Ни стола, ни дивана, ни ковра, ни стула.

Полы из полированного черного дерева. Стены цвета слоновой кости. Периметр высокого кессонного потолка со вставками из набивной кожи над неороманскими молдингами излучает рассеянный свет. На двух стенах виднеются большие кронштейны, словно когда-то здесь были выставлены сокровища. Комната кажется рафинировано-утонченной.

Ее обитатель — нет.

На полу растянулся мужчина. Он смотрит вверх, скрестив руки над головой. Как и остальные подручные Риодана, он высок, широк, мускулист, покрыт шрамами… и находится где-то в другом месте. Мужчина одет в черные камуфляжные штаны, низко сидящие на бедрах. Он бос. Его руки покрыты татуировками, голова почти полностью выбрита, подбородок обрамляет темная тень щетины. Он похож на командира отряда военных наемников — того подразделения, о котором мир никогда ничего не узнает.

— Кастео будет твоим инструктором.

Я могу лишь недоверчиво глазеть на него. Джо рассказывала мне о Девяти, но толку от этих историй было мало. Кастео — это тот, кто не говорит. По словам Джо, в незапамятные времена с ним что-то случилось, и с тех пор он не проронил ни слова.

— Это что, шутка в твоем понимании шутки? Он же не говорит?

— А ты меня не слушаешь. Союз, заключенный на небесах. — Риодан подходит к Кастео, останавливается над ним и смотрит вниз.

— Кастео будет твоим инструктором, — повторяет он, но в этот раз слова звучат как приказ и предупреждение для лежащего на полу мужчины. — Эта женщина чувствует боль мира. Ты научишь ее, как избавиться от этого чувства. Затем ты поможешь ей научиться контролировать окружение. И наконец, научишь ее сражаться.

Кастео, естественно, ничего не отвечает. Я даже не уверена, что он что-то слышал. Он словно в трансе, словно не здесь.

Риодан подходит к двери.

— Ты останешься с ним, пока я не решу, что ты получила то, за чем пришла.

Дверь закрывается за его спиной, а я замираю на секунду, растерянно глядя то на выход, то на Кастео.

Затем бегу к двери и прижимаю руку к стене, туда же, куда прикладывал ладонь Риодан, но ничего не происходит.

Я колочу по двери.

— Риодан! Я должна вернуться в аббатство! Риодан, выпусти меня!

Единственным ответом мне служит самая необъятная тишина из всех мною слышанных.

— Я не это имела в виду!

Я колочу по двери, пока не разбиваю себе кулаки.

— Риодан, ты не можешь так поступить! Я нужна своим подопечным! Есть кое-что, чего ты не знаешь! Я пришла рассказать тебе об этом!

Я чувствую себя так, словно меня забыли в чреве земли. Я кричу, пока не срываю голос.

Мужчина на полу даже не шевелится.

Я не могу определить течение времени в этой бесшумной пустой комнате.

Но прошло, наверное, немало, прежде чем я оседаю на пол и прислоняюсь к стене, одной рукой легонько накрывая живот.

Наверняка он будет кормить меня.

Наверняка здесь где-нибудь есть ванна.

Наверняка Риодан вернется, и я смогу убедить его в том, что наше аббатство находится в отчаянном положении.

Я сажусь и смотрю в пространство, так же, как неподвижный, не моргающий человек на полу. Некоторое время спустя я начинаю осознавать простоту момента. На этом уровне нет не только звука, здесь, похоже, нет ни капли эмоций.

Я осторожно опускаю свои щиты, которые держала с тех пор, как мне исполнилось пять, — они закрывали меня от мира, замуровывая в колодце.

Ничего.

Я опускаю их ниже, ниже. И, продолжая ничего не чувствовать, глубоко вдыхаю, решаюсь и бросаю щиты на пол.

И вскрикиваю.

Я не чувствую ни злости, ни жадности, ни похоти, ни страха, ни боли, ни влечения. Последнее было хуже всего: множество оглушающих, болезненных потребностей, которые невозможно удовлетворить. Здесь, глубоко под «Честерсом», ни одна эмоция не заряжает воздух, не давит на меня, не вынуждает принимать защитную стойку.

Здесь чисто. Мое сердце может дышать.

Впервые в жизни я ощущаю только собственные эмоции. Я даже не знала, каково это.

Впервые в жизни я могу слышать собственные мысли.

Я слышу музыку во сне. В подростковом возрасте мне снились настолько изумительные мелодии, что я решила: мне суждено стать выдающимся композитором, записывать песни на бумаге и делиться ими с миром. В тот же день я вступила в музыкальную группу. Я даже записалась на несколько дополнительных классов и попросила папу с мамой нанять мне репетитора, который помог бы научиться читать и записывать ноты. Я с огромнейшим энтузиазмом окунулась в мир начинающих музыкантов, уверенная в том, что успех неизбежен.

Не прошло и месяца, как мой репетитор выскочил из нашего дома и отказался возвращаться, а руководитель школьной музыкальной группы попросил меня оказать им всем огромную услугу: уйти.

Таланта к музыке у меня не было.

Мой кларнет вопил, как як, у которого случился апоплексический удар. То недолгое время, что я дула в трубу, из нее доносились визг и хрюканье разъяренной свиньи, пугая и настраивая против меня остальных членов группы. Я не могла определить момент, когда труба начнет издавать звуки, а потому сама всегда пугалась. Моя скрипка призывала трио разъяренных баньши без толики музыкального слуха, а из флейты я сумела извлечь не больше мелодий, чем если бы дула в бутылку из-под газировки. Барабаны превратили мои руки в сушеные кренделя, которые невозможно разогнуть. Я бы попробовала тамбурин — мне казалось, что уж в похлопывании бубном по бедру я преуспею, — но этот инструмент, к сожалению, в школе не предлагали. Наверное, поэтому я так люблю свой iPod. В моей душе живет музыкант, от него никуда не деться.