— Листян, дочка, пойдем погуляем. Пусть эти упрямцы побудут вдвоем.
— Что-то я боюсь их оставлять, — нахмурилась женщина. — Мало ли…
— Не бойся, даже если сбежит, мои обратно приведут. А хищников тут немного, шакалы далеко. Пойдем, расскажешь мне, как ты в Лисгороде жила и чему научилась.
Спорить со старшими, а уж тем более с побратимом ее отца и будущим родичем, она благоразумно не стала. Рассказать ей было о чем, похвастаться тоже. А пусть знает, что не просто сестра хана ему в дочери досталась, а еще и ученая. На трех языках пишет и разумеет, считать умеет, в торговле разбирается, в обычаях разных стран.
А Наран молча сидел, глядя на горизонт, от лисенка своего отвернувшись. Не сразу заговорил и, наверное, не с того начал.
— Мне было как и тебе, двенадцать, когда я узнал, что Нурхан-гуай — мой родной отец. Я долго считал себя сиротой, безродным, никому не нужным и ничего не должным. Думал, меня выкинули когда-то, как старую тряпку, как пробитый доспех, как сломанный меч. И когда отец мне сказал… это было после того, как я прошел Тойрог… я очень разозлился. Думал, что он во мне сомневался, что решил признать меня только тогда, когда я доказал, что буду настоящим воином. А не доказал бы — так и не назвал бы меня родным сыном. Я сбежал тогда в степь, лошадь украл и сбежал. Налетел на отряд иштырцев, смог от них оторваться, потом потерял своего коня. И ночью провалился в яму для шакалов. В тот год их было какое-то невероятное количество, и кохтэ сделали много ям, глубоких, с острыми кольями и камнями на дне. Кидали туда кусок тухлого мяса, или рыбину, или баранью голову. Шакалы жадные, они легко попадались.
Вздрогнул от неприятного воспоминания, поморщился едва уловимо.
— Мне крупно повезло. Там, в яме, уже был дохлый шакал. Я упал на него. Ногу сломал, но не шею. И воняло там так ужасно, что даже хищники не подходили. Сидел я в яме два дня. Хорошо, что вода с собой в бурдюке была, иначе было бы туго. Провонял весь, одежду потом сожгли и налысо меня побрили. А отец искал. Лошадь без всадника к стану вернулась. Когда нашел, сначала ругался там, наверху, потом кричал, что так мне, дураку и надо, потом сказал, что он по какой-то глупости решил, что я, раз Тойрог прошел, повзрослел, и мне можно доверять тайны. Потом вытащил, конечно, обнимал, даже, кажется, плакал. Я тоже плакал, но потому, что нога болела сильно.
Посол усмехнулся. Забавно, как все повернулось. Вот он и узнал, что ощущает отец, теряющий сына.
— Знаешь, я любил ее безумно. Просто боготворил. Сам не понимал, за что, почему. Красивая, да, но разве мало красивых женщин на земле? А только, когда она мимо проходила, я дар речи терял. Мычал, как теленок, смотрел на нее… А он запаха ее волос голова кружилась. Твоя мать и сейчас очень красивая. Даже красивее, чем раньше. Если бы она тогда согласилась стать моей женой, я был бы самым счастливым человеком на свете.
— И что, отказала? — Ингвар за его спиной явно был уже человеком.
— Да. Я просил, умолял, даже угрожал. А она то смеялась, то гневалась. То позволяла себя поцеловать, то отворачивалась с отвращением в глазах.
Пожалуй, про то, как Листян его обманула когда-то, он сыну рассказывать не станет. Незачем.
— А потом согласилась? Или вы… ты… силой ее?
— Она должна была стать женою Вольского. Договор был заключен, пора было ехать. И тут она узнала, что муж ее очень стар. И испугалась. Сильно. Я нашел ее всю в слезах, пытался успокоить, утешить… Ну… и вот так вышло. Словно помутнение на обоих нашло.
Врал, конечно. Но лучше пусть Ингвар верит в красивую сказку про любовь.
— И она все равно уехала, да? Несмотря на все, что было?
— Она слово дала. Так было нужно. И мне пришлось отпустить. Дурак был. Надо было хватать и везти ее в горы. А я дал выбор.
— Это смело.
— И глупо.
— Угу.
— Она ведь и сама не знала, что ребенка ждет, Ингвар. Но с мужем она была честной, во всем призналась. И он тебя как сына растил. Никто не знал, что так получится. Хотя… Матвей, наверное, знал. Он несколько лет вел со мной переписку, просил приехать, а я все не хотел.
— Но ведь я не княжич, — уныло вздохнул мальчишка. — Получается, вообще не мор.
— Нет. Ты — сын посла кохтэ и сестры Великого Хана. Так ли это плохо? Ты уже и в Лисгороде княжичем не был. Так, сыном боярина.
— Ольг Бурый смог князем стать, его выбрали.
— Ну… Если захочешь, то и ты сможешь стать кем угодно. Сотни дорог перед твоими ногами. На вот, держи, — Наран кинул на одеяло серебряный княжеский знак в виде зеленоглазой лисицы, свернувшейся клубком. — Лисица ведь тебя признала? И Матвей сыном назвал, хоть и приемным, но сыном. Помнишь, Ольг вообще чужаком был, кажется, до сих пор не все верят, что он — сын Андрия Бурого. И знака княжьего у него не было.
— А у тебя откуда?
— Мать твоя… прятала его. Для тебя. Боялась, что отберут, и отдала мне на сохранение.
— Спасибо… отец.
Наран прикрыл вдруг защипавшие глаза. Как много значило для него это слово, оказывается!
— А что я еще могу? Ну, ты сказал про сотню дорог…
— Можешь пройти Тойрог и стать воином, можешь освоить любое ремесло. А хочешь — я тебя возьму в Дарханай, на другой берег моря?
— А можно? — выдохнул с восторгом Ингвар.
— Конечно. Ты ведь — мой сын.
— Отец… а штаны мои где? У меня были запасные. Теперь нету почему-то…
Наран фыркнул совершенно по-лисьи и достал ему свои из мешка. Ничего, штанины закатает, веревкой подхватит — до дома и хватит.
***
Ехали снова строем, Нурхан-гуай, видя, что все сложилось отлично, лисицей обернулся и умчался вперед, предупреждать кохтэ о возвращении посла, да не одного, а с хоть и нежданными, но очень дорогими гостями.
Листян нервничала. После того безумия у реки Наран к ней больше не прикасался. Словно и не было ничего. Ни словом, ни жестом не напоминал о своем “женюсь”, а спрашивать снова для нее было унизительно — словно милостыню выпрашивать. Иногда только она ловила на себе его взгляд: темный, жадный, пылающий, обещавший что-то… Но дальше взглядов дело не шло.
И ей вдруг стало страшно. Показалось, что она возвращается домой как воин, потерпевший поражение. Бежит с поля боя без добычи, растеряв оружие, израненная и слабая. Уезжая, она торжествовала. Теперь же опускала голову и прятала глаза.
Ну уж нет! Не дождетесь! Листян (и сама не заметила, как стала называть себя прежним именем) не виновата ни в чем! Ее хотели убить, уничтожить – но она спаслась. Хотели в землю по плечи закопать — не поймали, не смогли. И пусть, что она без злата и каменьев возвращается, самое драгоценное — ее сын и брошка серебряная на его рубахе — осталось в ее руках.
Встречало их множество костров и ошеломительный запах жареного мяса. К стану подъехали уже по темноте, и, казалось, сама степь пылала, приветствуя своими огнями блудную дочь.
Баяр, повзрослевший, заматеревший, раздавшийся в плечах, сам выбежал ей навстречу, громко возвещая:
— Празднуй, народ мой, восклицайте, воины! Моя сестра вернулась! Пропадала — и нашлась! Была мертвой — и ожила! Великий день сегодня.
Листян, уставшая, ошеломленная таким приемом, совсем потерялась. Ее обнимали какие-то женщины, которых она и не помнила, потом увели в шатры, где нарядили в роскошные шелка, повесили на шею ожерелья, надели браслеты на руки и ноги. Волосы заплели в множество маленьких косичек, торчащих теперь во все стороны.
— Скажи мне, сестра, ты ведь свободна теперь? — деловито уточняла Илгыз, вдова ее старшего брата, не Баяра, другого. — Любой может войти в твой шатер? Или как некоторые, ты отрезала волосы и дала обет оплакивать мужа до смерти своей?
— Никаких обетов, — пискнула Листян. — Я уже свое отплакала.
Это было правдой, она много дней и ночей провела у постели умирающего Матвея. Слезы кончились.
— Ох, нынче жарко будет на Бусгун-Шейнэ (*Ночи Невест)!
— Что это за ночь? — изумилась Листян. — Не понимаю!
