— Это будет решать капитан.
Я кивнула. Впрочем, можно было не гадать — как бы ни злился на меня Генри, жизнь его людей для него дороже любых обид.
Войдя в свою каюту, я запалила свечу. Передернула плечами — по спине пробежал озноб запоздалого страха. Следом пришла усталость, повисла на ногах не хуже чугунных гирь — оказывается, короткого отдыха хватило, чтобы восстановить дар, но не силы.
Я выложила на стол признание Джека, разгладила бумагу ладонью. Надо бы придавить чем-нибудь тяжелым, чтобы распрямилась — но даже пара шагов к сундуку, на котором лежали книги, сейчас показалась мне непосильной. Я скинула платье и нижние юбки на дверцу шкафа-кровати, распустила корсет, застонав — сдавленная весь день грудь, освободившись, нещадно заныла. И ноги разболелись. Избавившись от подвязок, я плюхнулась на постель и больно ушиблась о что-то твердое. Кувшин, обернутый в полотенце. Ругнувшись, я смахнула его на пол.
Надо было встать, убрать из-под себя подушку или отворить и вторую дверцу и лечь нормально, но силы кончились. Я опрокинулась на спину, задрала ноги на стенку шкафа. На какое-то время простая телесная радость — избавиться, наконец, от всего, что мешало и давило, вытянуться — вытеснила все тревоги сегодняшнего дня. Как бы не уснуть прямо так, пятками в потолок, разум, утомленный чужими страданиями и собственными страхами, норовил ускользнуть в сон. Едва я решила, что совесть моя чиста и не помешает спать, а как объясняться с Генри, я подумаю утром, на то оно и мудренее вечера, отворилась дверь.
Чтобы увидеть вошедшего, мне нужно было высунуться за распахнутую дверцу шкафа, увешанную ворохом одежды. Но я и так знала, кто там. Просто больше некому было вламываться ко мне без стука, даром что я забыла про защелку на двери. Ни в чьих других шагах сейчас не могло быть столько сдержанного гнева — я почувствовала его словно всей кожей.
Я замерла, не зная, что делать. Притвориться спящей? Заговорить первой? Попытаться объяснить? Лишиться чувств от волнения? Впрочем, для обморока нужно, чтобы кровь отлила от мозга, а когда ноги торчат выше головы, это просто невозможно. Так ничего и не придумав, я осталась как есть — пусть Генри сделает первый ход. Не просто же так он пришел. Мог бы приказать привести меня, как поступил с Краун. К слову, чем закончился их «разговор»? Сквозь переборку не донеслось ни звука, похоже, Генри позаботился о том, чтобы их не услышали.
Не просто же так он пришел разговаривать, а не карать — иначе Генри не замер бы у двери на пару мгновений прежде, чем шагнуть дальше.
Еще шаг, снова тишина. Потом зашуршала бумага, вспыхнул осветительный шар, заставив меня зажмуриться.
— Что это? — выдохнул Генри.
Прежде, чем я успела ответить, он развернулся от стола к кровати, шагнул — и расхохотался.
Я остолбенела, пытаясь понять, не рехнулся ли он. В следующий миг до меня дошло, что он увидел, заглянув за завешенную платьями дверцу. Вместо головы на подушке — то, на чем сидят. Торчащие в потолок ноги, которые задравшаяся рубашка обнажила по то самое место, где они сходятся. Залившись краской, я попыталась поддернуть подол сорочки, прикрывая срам, но Генри лишь развеселился еще пуще.
— Ох, Белла, — выдохнул он. — На тебя совершенно невозможно долго злиться.
Кое-как извернувшись, я села. Глянула снизу вверх — он в самом деле не злится? — но лица увидеть не смогла, его закрывали листы бумаги.
— Это и есть та самая записка, которую Роджерс требовал порвать? — поинтересовался Генри.
Он, наконец, опустил руку, и я увидела его лицо. Улыбка уже сползла с него, и злости тоже не осталось. Растерянность? Радостное недоверие?
— Да.
Генри снова пробежал глазами строчки, словно никак не мог понять их смысл. Опять посмотрел на меня.
— Как ты сумела заставить его признаться?
— Добрым словом и пистолетом.
Он шумно вздохнул, потер лоб.
— Кажется, мне нужно выпить.
— В операционной был ром, но…
Он словно не услышал меня. Снова спился взглядом в бумаги.
— Так ты пошла к нему за этим? А он в качестве платы потребовал помощь в побеге? Краун утверждает, что караульных усыпила ты, и рашпиль из операционной взяла ты.
Конечно, что еще она могла утверждать. Наверное, на ее месте я повела бы себя так же — попыталась выкрутиться всеми силами, чтобы не оказаться на рее или под килем. Но, понимая ее мотивы, брать на себя чужие грехи я не собиралась.
— Из-за этого я не стала поднимать тревогу, когда обнаружила, что Краун усыпила караульного и положила в постель вместо себя вот это. — Я пихнула ногой кувшин, все еще валявшийся у кровати.
Генри покачал головой.
— Не знаю, чего я больше хочу сейчас — открутить тебе голову или расцеловать.
И таким тоном он это произнес, что трудно оказалось не поверить. А может, дело было во взгляде — так смотрят на чудо, слишком невозможное, чтобы в него верить.
Не удержавшись, я поднялась навстречу Генри, положив руки на грудь, заглянула в глаза.
— Думаешь, это поможет?
— О, еще как! Особенно учитывая, что Роджерс теперь не сможет отречься от своих слов.
Внутри разлилось тепло. Значит, все было не зря.
— Правда?
— Конечно, нельзя будет просто явиться в Наровль, потрясая этим признанием, но…
Он осекся. Посмотрел мне в глаза.
— Белла, прости меня. Я одурел от ревности и страха за тебя. И от злости за пережитый страх. Одурел настолько, что всерьез подумал, будто…
Я накрыла пальцами его губы.
— Не надо. Не за что извиняться.
Что бы там он ни подумал… В самом деле, что он мог подумать, обнаружив меня рядом с бывшим любовником, след от рашпиля на кандалах и сам рашпиль в моей руке вместе с какими-то бумагами?
Генри отвел мою руку, прижался к ней щекой.
— Я шел спросить, чьего ребенка ты носишь на самом деле — моего или Роджерса? Прости меня.
— Ты шел… что?
— Белла…
— Спросить? — Я никак не могла в это поверить. — Не придушить на месте или еще как-то дать волю гневу, а спросить?
Он, кажется, понял. Притянул к себе, обнимая.
— Даже преступнику дают возможность оправдаться, а уж любимой женщине…
Я вздохнула — длинно и неровно. Генри приподнял мой подбородок, прошептал, щекоча теплым дыханием:
— Только не говори, будто до сих пор не поняла.
— Поняла, — выдохнула я.
Сама потянулась к его губам — не было у меня слов, чтобы выразить, как он мне дорог. Как я благодарна ему за все, что он для меня сделал. Как люблю его.
Зашелестела, упав на пол, бумага. Опустилась рядом сорочка, открывая мое тело так же, как уже было открыто ему сердце. Генри был прав - этот способ куда доходчивей слов.
Позволить его языку проникнуть в мой рот, играя с моим, и самой ласкать его губы, то углубляя поцелуй, то отстраняясь только затем, чтобы стянуть через голову его рубаху, и снова прижаться, кожа к коже. Позволить его рукам ласкать меня, не избегая самых сокровенных мест, и самой исследовать его тело, слушая, как сбивается его дыхание, когда мои пальцы касаются того, о чем я раньше и помыслить не могла. Сгорать от желания, лепетать нежные глупости, всхлипывать, когда его ласки и поцелуи почти доводят до пика — и снова становятся медлительно-тягучими, невесомыми, то ли давая отдохнуть, то ли изощренно издеваясь, потому что невозможно отдохнуть, когда от низа живота по всему телу разливается мучительная тяжесть, хочется умолять, чтобы он заполнил эту пустоту. Раскрыться ему навстречу, двигаться, ощущая, как нарастает напряжение, наконец срываясь в экстазе. Замерев, услышать низкий стон, когда Генри в последний раз содрогается внутри.
И снова позволить рукам и губам говорить без слов уже не о страсти — о благодарности и нежности.
Эпилог
Путь до Дваргона занял две недели, и к концу его я была уже совершенно уверена, что жду ребенка. Океан избавил нас от новых испытаний: небо было ясным, море — спокойным, а ветер — попутным.
