лицо» требовалось ещё тщательнее.
Сегодня выход был особенно тяжёлым: предстояло преподнести побег Никеля с горничной (о котором, безусловно, все уже прознали) не как поступок безрассудный и позорный (каким его считала сама Кельсия), но как подвиг во имя искренних и глубоких чувств, вызов обществу, который посмеет бросить лишь сильный духом человек — настоящий мужчина, не страшащийся людской молвы. А ещё следовало придумать убедительную причину, почему они до сих пор не наняли новую горничную и старшая дочь Кельсии появляется в обществе не с модными нынче локонами, а со скромным пучком — словно отправилась на смену в своей мастерской, а не в высший свет!
В этих тревожных думах и проходило утро госпожи Кельсии. Но вот к их парадному подъехал кеб, и мами, разместив в нём остальное семейство так, чтобы не помялось ни одно платье, отправилась навстречу своим светским обязанностям.
Астат — высокий, гладко выбритый светловолосый молодой человек с серьёзными и чуть грустными серыми глазами — ждал Сурьму и Таллию на обычном их месте: в кружевной беседке, оплетённой клематисом. С собой у него, как и всегда, была книга (его любовь к чтению очень подкупала Сурьму), которую он закрыл, как только увидел приближающихся сестёр.
— Скажи, что это что-то про приключения, — хихикнула Сурьма, протягивая жениху руку в ажурной перчатке.
— Это сборник статей по юриспруденции за прошлый год, душа моя, — ответил Астат, легонько коснувшись губами её руки.
Они направились в тенистый зелёный лабиринт — любимое место для их уединённых прогулок. Таллия сразу убежала вперёд, а молодые люди неспешно шли под руку следом.
— Как ты, душа моя? — поинтересовался Астат. — Эта неделя случилась для вашей семьи большим испытанием.
— Ух, — Сурьма закатила глаза, — подсыпал, конечно, братец нам пороху! Мами все дни не расстаётся со своими каплями, папи отшельничает в кабинете за накрепко запертыми дверьми… Но ничего, мы справимся, как и всегда. Я больше боялась, что мами не позволит мне без Никеля работать в мастерских и велит взять расчёт, но пока она об этом не подумала. Да и с деньгами у нас настолько худо, что я назвала бы этот шаг опрометчивым, — шёпотом добавила она. — Кто теперь займёт место Ника, интересно? В нашей бригаде все остальные — технеции, нужен кто-то с допуском к работе машиниста. Лучше даже настоящий машинист, но кто ж из таких согласится бо́льшую часть времени сидеть в депо и выполнять обязанности технеция? Скучно! Да и оплата невелика… Хотя прошёл слух, что господин управляющий кого-то уже приглядел на это место, так что, может, к следующей смене у меня будет новый напарник.
— То есть ты будешь работать вдвоём с каким-то посторонним мужчиной? — Астат выгнул изящную тонкую бровь.
— Нас в бригаде десять человек. «Вдвоём с каким-то посторонним мужчиной» я работаю только тогда, когда выполняю обязанности пробуждающей. Это бывает примерно раз в тысячелетие, — хмыкнула Сурьма. — А так я — диагност, без напарника, сама по себе.
— Прости, душа моя, никак не могу уяснить все нюансы и тонкости твоей работы…
— И я же просила не называть меня так, Астат! — с досадой взмахнула рукой Сурьма.
— «Душа моя»? Но почему?
— Потому что это откуда-то из прабабкиных сундуков и пахнет старушенцией: тальком и побитыми молью крахмальными рюшами цвета пыльной розы!
— Ну и фантазия у тебя, ду… м-м-м… Сурьма! — усмехнулся Астат. — Я постараюсь звать тебя иначе. Как бы тебе хотелось?
— Ну-у-у… Не знаю, придумай сам. Все эти «душа моя», «голубушка», «душечка» остались в прежних временах, сейчас уже наступила другая эпоха! Сейчас даже побег родовитого парня со служанкой можно выставить в свете героическом и романтическом (уверена, у мами получится!), а ты говоришь «душа моя» и робеешь поцеловать меня даже здесь, где кроме нас никого нет, — Сурьма выдернула руку из-под локтя своего спутника и резко развернулась к нему лицом, оказавшись практически вплотную к жениху.
— Я не робею, — удивился Астат, — я отношусь к тебе со всем уважением.
— Но от этого твоего уважения моё сердце совсем не похоже на бокал игристого, вовсе нет! — разочарованно воскликнула Сурьма. — А так хочется…
— О чём ты, душ… э-э-э… бесценная моя?
Сурьма едва заметно скривилась: этот вариант обращения понравился ей не больше предыдущего.
— Поцелуй меня, Астат, — тихо попросила она, глядя ему в глаза, — так, чтобы дыхание перехватило и сердце оступилось…
Астат ласково улыбнулся, согнутым пальцем легонько приподнял подбородок Сурьмы и нежно, почти невесомо прикоснулся губами к её губам. Сурьма обняла его за плечи и закрыла глаза, полностью отдаваясь моменту. Но дыхание не перехватывало, а сердце продолжало стучать размеренно и ровно: туду-туду, туду-туду, как колёса паровоза по рельсовым стыкам.
Сурьма ошиблась — в её следующую смену новенький на работу ещё не вышел, но вся бригада уже знала, что человек на освободившееся место взят, и первый его день будет завтра.
— И кто он? — поинтересовалась она в обеденный перерыв в столовой, подсев за стол к ребятам из своей бригады.
— А чёрт его знает, — пробухтел с полным ртом Барий, за раз откусивший от буханки хлеба половину, — не местный. Старик какой-то. В город только вчера приехал. Сегодня, говорят, ему день на обустройство дали.
— С допуском к работе машиниста? — Сурьма поставила локоток на стол, подперев кулаком подбородок.
Допуск к работе машиниста хотя бы одного технеция из их бригады гарантировал, что ей достанется половина всей работы пробуждающего (а вторая половина отойдёт пробуждающему сменной бригады — Литию). Если же они останутся без машиниста, то и в пробуждающем нужды не будет: живые паровозы будет обслуживать другая бригада, а Сурьма останется исключительно диагностом.
— Машинист-технеций, — ответил Барий, вкусно хлюпнув супом.
— Даже та-а-ак! — протянула Сурьма, не в силах скрыть довольную улыбку.
Машинистом-технецием мог быть только человек с высшим образованием, хорошим дипломом и длительной практикой по обеим специальностям. Такие обычно работают на маршрутах, а не сидят в мастерских. И что его привело в их депо? Но раз, говорят, старик, — может, тяжеловато ему стало в рейсах, решил перейти на более спокойную (хоть и менее оплачиваемую) работу, как знать. А Сурьме стало ещё любопытнее посмотреть на нового коллегу.
— Кушайте во здравие! — на скамью между Сурьмой и Барием плюхнулся охранник с пропускного пункта мастерских, пригладил большими красными ладонями вечно взъерошенные седые бакенбарды. — Госпожа моя хорошая, — с тёплой отеческой улыбкой обратился он к Сурьме, выуживая из нагрудного кармана своей формы круглую бляшку, на которой был выбит двузначный номер, — можно у тебя милости просить? Мне начальство наше сегодня дало поручение сходить до нового вашего машиниста, пропускной жетон ему передать,
