и уставилась на себя в зеркало. Скользнув взглядом по плечам, обратила внимание на свою голую шею. Блин, я его потеряла! Я потеряла оберег Ба!
Ба подарила оберег перед учёбой, велела никогда не снимать. Я и не снимала, даже в душе, все два года проходила в нём. Оберег был маленький, лёгкий, деревянная такая капля на кожаном шнурке. Неудивительно, что я не ощутила потери. Что делать? Где его искать? Или надо дождаться звонка и посоветоваться с Ба? Нет, не хочу её тревожить, да и просто страшно признаваться. Пока сушила феном волосы, всё думала, вспоминала, куда могла деть или когда потерять…
Вечером, перед сном Ба позвонила сама – сегодня условленный день. Мы всегда созваниваемся в девять вечера по понедельникам и четвергам. Она сказала, что у неё всё нормально, но чувствует себя не очень. Мол, заговор «сломался», и надо слово новое найти. Верное слово поможет. Спросила про учёбу, и всё ли хорошо у меня. Да, отвечаю, как всегда всё. Про случай дневной и оберег не рассказываю ей, не надо, будет зря с ума сходить. В заключение разговора обсуждаем, что надо из продуктов в деревню купить, я же в выходные поеду к ней. Как всегда, это простые, но тяжёлые продукты – соль, мука, крупы. Все остальное у неё растёт на огороде, сказала она. Вздыхаем, прощаемся. Как же тяжело не рядом. Очень соскучилась по Ба.
После разговора ставлю телефон на зарядку, включаю будильник и решительно ложусь спать. Искать кулон буду завтра, после учёбы. Как там любит моя Ба говорить? Утро вечера мудренее, да.
Очнулся в пустом коридоре, Жанны нигде не видно. Что это, вообще, было? Она словно коснулась чего-то глубоко внутри меня, и это «что-то» вдруг пробудилось и заворочалось, распрямляясь. Настойчиво устремилось вслед ускользающему прикосновению, попутно снося на своём пути всё, что я привык считать собой. А потом и вовсе рвануло за ней бешеным псом, требуя не отпускать, присвоить себе. Чего она коснулась? Да не знаю я. Зато знаю, что так нельзя делать. Голову сдавило болью, будто в тисках.
В коридоре стоит мёртвая тишина, лишь из аудитории доносится невнятная речь, значит, лекция давно началась. Слышу звук шагов, оборачиваюсь – ко мне подходят мои… друзья? Да, пожалуй, друзья, за два года мы сильно сдружились.
– Эй, Макс, – Валет подходит первым, осторожно толкает меня в плечо и отдаёт сумку. Похоже, он и стоял ближе всех. – Ты что творишь, мужик? Такие спецэффекты!
– Спасибо, Валер, – отвечаю. Общаться – это последнее, что мне сейчас нужно.
– Ну, Соло, ты зажёг, – говорит Мотыль. Если не только Валет, а ещё и они видели, то дело совсем паршиво. – Но не дрейфь, у каждого бывает этот… первый раз.
– Какой первый раз? – спрашиваю.
– Ну, на нашей памяти этот раз первый, когда девчонка от тебя убегала, сверкая пятками. Обычно они, наоборот, за тобой, и поганой метлой не выгнать…
– Завязывай, Вэн, – отвечаю, сейчас вообще не до приколов.
Несмотря на свою паталогическую склонность к клоунаде и прочему публично-драматическому искусству, Вовка, вообще-то, парень статусный. Владимир Георгиевич Мотылёв – сын министра, будущий дипломат… под кодовой кликухой «Мотыль». Помню, он так бесился поначалу, требовал не «называть его так», потом, вроде, привык. И если Мерц и Валет – просто из большого бизнеса, то Мотыль из нас один… политический.
– Ты, конечно, не ожидал, – заржал Мерц. – Ты, конечно, думал, будет, как всегда…
– Оу, Макссс, – заныл Мотыль тонким фальцетом, заламывая руки и выкручивая тело под немыслимым углом. – Да, дорогой, да, конечно, сегодня, завтра и много-много раз трахни меня-а-а… – завывал этот придурок. Вот вы можете представить его на официальном мероприятии, вроде заседания какого-нибудь Совета? И я не могу. Такой не только ботинком по трибуне постучит, он на этой трибуне ещё и в труселях станцует. Хорошо хотя бы, что в коридоре пусто. Но не отнимешь – напряжение стало отпускать.
– Бля, Мотыль, по тебе сцена просто плачет. И шест. В стриптиз-клубе для геев.
А Мерц закатывается снова, хлопает Мотыля по плечу, и они обсуждают его «творческую карьеру». Но Валет не смеётся, идёт серьёзный, значит, что-то он такое видел… Впечатлительный очень.
– Что теперь? – спрашивает он. – Может, жребий?
– Не надо, – говорю. Я ещё сам не разобрался, что там с ней такое было. – Продолжу завтра.
– Это любоф, точно, – бубнит Вадик Мерцалов. Стоит промолчать, тогда веселье само загнётся.
– У него, может, чувство, – наконец-то включается Валет, значит, и у него отлегло. – А вы…
– Все его чувства начинаются и заканчиваются в штанах, друзья мои, – обмахиваясь позаимствованным до понедельника у Мерца конспектом, как веером, томно уронил Мотыль. – Всех девок в нашей группе за год перепортил. Обращаю внимание – он жребия не хочет.
– Я сам, – говорю снова, ощущая глухое раздражение.
– Блин, Макс, ты чего, серьёзно? Что, зацепила?
– Да ладно, мы тебе мешать не будем, да, мужики? Просто рядом постоим, свечку подержим.
И так, перешучиваясь-переругиваясь, мы ввалились на парковку и расползлись по машинам. Пожелали друг другу «До скорого» и разъехались по своим делам.
***
По дороге домой (только через год стал называть эту полупустую громадину домом) раздумывал, могут ли меня ждать новости об отце? Решил, что вряд ли, ведь если бы что было, Элен, наверное, позвонила бы. Отец занимает большую должность в армии, и сейчас в составе миротворческих сил где-то на Ближнем Востоке. Надо, говорит, отдавать долг стране, что приняла нас. Больше недели от него нет вестей, но мы с Элен успокаиваем друг друга, что, мол, работа у него такая, на войне каждый день родственникам звонить не будешь.
Узкая подъездная дорога вывела на большую, засыпанную гравием площадку перед домом. Дом, этот суррогат жилища, мешанина стекла и бетона, встретил меня тёмными окнами и мёртвой тишиной. Машины Элен нет, значит, опять ночует не дома.
Я паркую «Гелендваген» отца на его обычном месте. Он отдал машину мне, сказал – всё равно на служебной езжу. Элен тогда была недовольна, видимо, рассчитывала пересесть со своей небольшой тачки на машину покруче, и мы тогда в первый, но далеко не в последний раз с ней серьёзно поцапались. Спор разрешил отец, как всегда твёрдо и непререкаемо. Да, попробовала бы она не явиться ночевать при нём.
Дома я сразу иду в кабинет отца. Меч – огромный, почти с меня ростом, двуручник – по-прежнему стоит у стены. Ровно, будто на невидимых крючьях, неизвестно как держится и никогда не падает. В
