Я не обернулась, не склонилась в приветственном поклоне.
Шорх, шорх — скреб по половицам веник.
Гость мой огляделся по сторонам, крякнул:
— Неприютно у тебя, Нежданка. Сыро да холодно…
Печь я протапливала, только чтобы спроворить что-то съестное, а больше… На что мне? Не промерзает избушка — да и ладно.
Скарб, какой остался после Пестуна с ватагой его, я частью отмыла, частью починила, на печи сыскался старый тулуп — там и ночевала. Хуже всего было с одеждой — добыть ее было неоткуда, и я уже думала прогуляться до Ручьев, куда, может, ещё не долетели нынешние вести, да и утащить что сумею у какой-нибудь непрокой хозяйки, да не пришлось.
Выручила Ярина.
Ветер донес мое имя глухой ночью, послушный властному лекаркиному шепоту, смиренный волей ее. И я, с привычным уже усилием обернувшись, потрусила ей навстречь. Лекарка ломилась сквозь подлесок, что твой молодой лось, и ветер, услужливо поведавший мне, где ее сыскать, запетлял промеж деревьев, уносясь в стылую темень. Я возникла перед ней уже человеком, и от неожиданности Яринка замахнулась на меня тяжелым узлом, что несла, бережно прижав к себе. Замахнулась — да и опустила руки. А потом сгребла меня в охапку, давясь всхлипами и причитаниями.
Я сморгнула, выныривая из воспоминаний.
Да я особо и не рвалась уют вокруг наводить — место это, испоганенное Пестуном, мне поперек души было, и для себя я твердо знала, что уйду, только лишь потеплеет. Сыщу хорошее место в Седом Лесу, и поставлю себе там малую избушку, стану жить с того, что смогу взять с леса…
Седой Лес — он богат, да к своим щедр, кто с ним поладит — не пропадет…
А ныне, пока у снежного волка оставалось еще время, я спешила зачистить владения от понабежавшей пакости. Ее, покуда меня на цепи держали, изрядно объявилось. Давалось с трудом — силы утекали вослед морозам, приходилось изворачиваться да брать хитростью, но и сидеть в четырех стенах, в опостылевшем зимовье, было невмоготу — крепко я ведала, что за лето, за сытую осень, расплодится нечисть вдвое-втрое против нынешнего, а я-человек, да ещё и бездомная, поделать ничего не сумею. Оттого и поспешала.
— Да и сама-то отощала эва как! — продолжил староста, будто и не замечая неласкового приема. — Всей бабы — одна коса осталась.
Я с трудом удержалась, чтобы не рыкнуть на доброго гостя, как след. Уж не его то ума дело, отощала я, аль нет — а коли он иначе мыслит, так я и веником переубедить могу. Свирепо сопя, я протопала мимо дядьки Горена — за совком. И любой, у кого было хоть малое разумение, смекнул бы ныне, что продолжать мне и дале на худобу пенять не след. Понял то и Горен Храбрич, не даром который год был в Лесовиках старостой. Хмыкнул, да и заговорил об ином:
— Маги-то седьмицу назад как в Костерец уехали…
Я собрала сор на совок, ссыпала в поганое ведро. Пристроила веник да совок в прикрытый занавесью дальний угол. Обернулась к старосте, и уперев руки в бока, вопросила:
— Что тебе надобно, Γорен Храбрич?
О том, что маги уехали, я знала. Яринка, притащившая, по заведенному у нее обычаю, мне снеди из деревни, поведала, что собираться они стали, как только отямились после стычки. Погрузили на подводу, промеж тючков с костями, однорукого Пестуна, стреноженного заклинаниям, и, для верности, добрыми веревками поверх тех заклинаний, заседлали лошадей — и только их и видели. Яринка, ведавшая мало не всё, что творилось в округе, шепнула мне, что маги спешили добраться до наезженных дорог до близкой распутицы.
А вот чего не знала добрая моя лекарка — так это того, что я учуяла Колдуна с ватагой его, стоило им только лишь въехать в пределы Седого леса.
Лес зашептал, рассказывая о бредущем вдоль реки малом обозе, запел о чужаках ветер, засвистели о непорядке птице, и я, хоть и твердила самой себе, что мне все едино, не утерпела. Дождалась ночи, и, сменив шкуру, выбралась на каменный лоб на полянке среди леса. Забралась, задрала морду к небу — да и завыла беззвучно, вкладывая в немой свой крик всю немалую силушку, всю тоску душевную об уходящем — что зимнем времени, что мужчине. Уговаривая морозы не уходить, задержаться еще хоть сколько, заслонить дорогу оттепелям хоть на малый срок.
К Боровикам, где было у меня облюбованное место, не побежала, жалея силы — но и тут тоже вышло ладно. А ведь еще об этом годе я и сама не ведала, что так могу.
А после соскочила с валуна, да и… понеслась сяжистыми скачками через Седой Лес.
Хоть и зарекалась, хоть и клялась самой себе, что мне все едино, былое — минуло, а все ж не сумела себя стреножить.
И все те дни, что добирался обоз до границы Седого Леса, я шла за ними. Укрывалась, как могла, таилась-хоронилась в снегах от внимательных глаз. Близко к обозу не подходила, но и воротиться в зимовье не могла, пока они мои ловчие угодья не покинули.
И ничего мне от них надобно не было — лишь бы на него, ненаглядного, ещё хоть разочек взглянуть.
Да только я бы скорее язык себе откусила бы, чем кому об том поведала.
— Уехали, — с нажимом повторил дядька Горен, — И Стешку, мельникову дочь, с собой увезли!
Стешку я увидала на той самой телеге, в которую спеленутого Пестуна сгрудили. Увидала — и обомлела: рядом с ней месила снег вовсе не рыжая лошадка Слава, а гнедой конь Тихона Серого. И когда мельникова дочь смотрела него, то ровно светилась вся, а хмурый, всегда мрачный мужик будто и не глядел на нее, не видел ее счастливого взгляда. Но всегда оказывался рядом, когда обоз вставал привалом, а в пути коня своего вел так, чтобы быть с наветренной стороны, заслоняя девку от пронизывающего ледяного ветра, который весенним не был ещё и малой мере.
После Яринка поведала, как Тихон Серый сватался.
Когда маги уезжали, обоз мимо мельникова подворья шел. Вот тогда-то Колдунов первый подручный понукнул коня, завернул к ним, к самому крыльцу, на котором Нечай с семейством столпились, подъехал — да и выдернул девку прямо с отчего порога. А затем вывернул перед родителями зазнобы свою дорожную суму — всё, что было, откупом за ясноглазую любушку. И видно, не один денечек готовился Серый, по окрестным селищам промышляя магией, потому как было в той суме преизрядно.
Вот и вышло, что зря я на Слава зуб вострила, и бадьею ему грозилась зря — чуть не претерпел Мальчишка за други своя.
И уж я бы никогда и не помыслила, что способна гонорливая девка разглядеть свое счастье в суровом, вечно хмуром молчуне — а не в весельчаке и балагуре Славе. А Стешка сидела в той телеге счастливая, сияющая. Сперва с Пестуном сидела, а после и одна…
Пестуна мои маги раз в день отводили дальше от становища — справить нужду подальше от Далены да Стешки, да и попросту ноги размять. А караулил его кто-то один — у прочих и иных дел хватало, да и не так уж грозен был нынче Пестун, с культей замест правой руки, опутанный чарами с головы до ног. Перед самой границей моих угодий пришел черед Слава стеречь пленника. Он развязал веревку, дождался, пока тот медленно, с трудом перевалится через борт, и даже заботливо подхватил, когда тот чуть не повалился кулем на снег. Терпеливо дождался, пока тот выровняется, пока разбежится по жилам кровь, загустевшая от долгой неподвижности — и только тогда повел недруга подальше от глаз, за частокол темных елей. Я затаилась как раз под одной из них, схоронившись под шатром нижних ветвей, и оттого все хорошо видела.
Как отвязал Слав веревку, которой единственная рука Пестуна была к тулову примотана. Как дождался, пока тот разомнется — и кинул прямо ему в руку нож. Не тот, что видывала я у него раньше, а небольшой и неприметный, но острый, даже издаля было видно.
