Очаг потрескивал внизу, и в маленькой спальне второго этажа дома на Венеалме в синих сумерках было, за исключением этих звуков, совсем тихо.
– Ты ещё не уехал, а я уже тоскую.
– У тебя тут теперь много друзей.
– Ты уверен, что катис Эрсет не будет против?
– По его письму я понял, что он отдаёт дом в моё полное распоряжение. Думаю, я выкуплю его позже, когда мы разберёмся с основной суммой. Он был моим грязным логовом, но теперь у меня связано с ним слишком много воспоминаний. Что-то мне подсказывает, что он не будет пустовать. Ты очень быстро обзаводишься друзьями. Я видел, как Харвилл боялся дышать на тебя, когда поправлял твои волосы.
– Это потому, что я упрекнула его за выпивку. Так ты с самого начала был там? Ты не ревнуешь меня к Харвиллу?
– Да. Я приехал почти сразу после тебя. Не хотел тебе мешать. А ещё мне было любопытно. Я не ревную тебя. Ну только если совсем чуть-чуть.
Он отстранился и переложил пряди голубых волос с плеч за спину Аяны.
– Ты произвела на меня неизгладимое впечатление. На всех, кто видел. Ты была безжалостна, как силы Габо, которые сдвигают океан.
Он перевернулся, всем телом прижимая её к постели.
– Ты раздавишь меня, – простонала Аяна, пытаясь дышать. – Конда...
– Это не так легко сделать, – хмыкнул он. – Я пробовал, и не раз. Может, я до этого плохо старался?
Двухколёсный экипаж подпрыгивал на щербатой мостовой, но выбоины стали попадаться реже, потом дорога стала ровной, и Аяна выглянула наружу, отодвигая занавеску.
– Мы уже у порта, – сказал Конда. – У нас ещё есть время.
– Как называется твой корабль?
– "Эйдемас". Вон он, – показал Конда пальцем. – Это не мой. Это корабль одного рода из Дакрии.
Аяна смотрела на три мачты, возвышающиеся над длинной, очень узкой палубой, с широко открытыми глазами.
– Сколько же у него парусов? – прошептала она в ужасе. – Конда, если бы вы к нам пришли на таком, я бы, наверное, до сих пор ткала!
– Мы бы не пришли на таком. Он не торговый. Такие корабли называется копэ, потому что он будто режет волны, и он для срочных дел. При хорошем ветре он делает до двенадцати-тринадцати рандов в час, но он не для перевозки большого количества товара. Твои паруса должны были достаться "Айэне", – со вздохом сказал Конда. – Я распорядился снять их с "Фидиндо" якобы для осмотра. Мастер даже подготовил примерные расчёты. Интересно, где они теперь?
Он взъерошил волосы и потянулся, потом обнял Аяну, утыкаясь ей в висок.
– Ладно. Это дело прошлое. Хотя, конечно, иногда меня гложет некоторая ревность. Я строил шхуну для себя, из лучшего дерева, согласуя каждую мелочь, и мечтал, что покажу тебе мир, которого ты не знала, но ты посмотрела его без меня, а моя шхуна в чьих-то чужих руках, недостроенная, бескрылая.
Он грустно улыбнулся, качая головой, и Аяна прижалась к нему, запуская руки под кожаную безрукавку.
– Я высматривала лишь тебя и колодцы, а видела только колеи дороги, – грустно сказала она. – В пьесах Харвилла столько интересного происходит. Там и драки, и обман, и похищения, и предательства, и какие-то постоянные переплетения событий, и всё это не выходя из одного условного дома и сада, а я прошла весь мир, и основное, что мне запомнилось, это ежедневные, непрекращающиеся поиски воды, еды, попытки развлечь Кимата и... Ты смеёшься, я это чувствую. Да, она, родимая. Я чувствовала, как она приближается, раз за разом, чтобы украсть моё время и силы, а потом оставить меня над лоханью, разбитую, опустошённую, с саднящей истерзанной кожей, у верёвки, обдирающей остатки измученной плоти с моих рук и оставляющей в страхе перед внезапным дождём, но искушающей вечным избавлением, если я вдруг дойду до края. В прохладе и неге масла олли мои почти неизлечимые раны затягивались, но опять она поджидала меня, чтобы терзать снова и снова.
Конда трясся от смеха так, что экипаж вздрагивал.
– Прости, Айи. Это потрясающе. Этот надрыв...
– Это всё Харвилл. Я подражаю ему. Он научил меня приручать слова. Правда, свой болтливый язык я всё никак не могу приручить.
– Я не совсем это имела в виду, – сказала она чуть позже, прислоняясь лбом к его лбу. – Конда, возвращайся до свадьбы Гелиэр, хорошо? Пожалуйста. Мне есть чем заняться, но отпускать снова через неполные три недели после того, как я наконец нашла тебя, очень больно.
– Проводи меня, ондео. Я вернусь к тебе, – сказал Конда, нагибаясь и доставая из-под сиденья большой кожаный заплечный мешок и накидывая потёртый кожаный плащ с капюшоном.
Аяна подняла на плечи свой коричневый плащ и тоже накинула капюшон, закрывая голубые волосы.
– Пойдём. Я провожу тебя.
Каменная кладка стены набережной высилась за их спинами. Маяк на левом берегу моргал ярким глазом, порт негромко шумел, не прекращая ни на минуту свою работу, а они стояли у начала дощатого широкого причала, и Аяна не могла отпустить горячие ладони Конды. Мимо них проходили какие-то люди, в том числе и на "Эйдемас", но Аяна стояла, зажмурившись, и мечтала, чтобы это мгновение остановилось.
– Мне пора, – сказал Конда. – Возвращайся к сыну. Не грусти. Я вернусь.
– Я хочу дать тебе кое-что в дорогу, – сказала с грустной улыбкой Аяна. – Ну-ка, дай ухо. Я сочиняла это в пути, но хранила для тебя. Её ещё никто не слышал.
Всему отмерен срок,
всему придёт черёд.
За взмахом крыльев белых в закатной пене дня
Шагну я за порог,
не зная наперёд,
Куда на этот раз дорога заведёт меня.
Под звёздами идти
вдоль краешка воды
И слышать за спиною лишь скрип родных ворот...
Не сбиться бы с пути
мне в поисках звезды,
Которая меня к тебе по свету приведёт.
Есть у всего черта,
отмерен срок всему,
И рано или поздно закончится мой путь.
Приду к тебе тогда
и нежно обниму,
Ты только моего лица, прошу, не позабудь.
Она напела негромко простой мотив, глядя в темноте на его смуглую шею за воротником светлой рубашки, не находя сил отвести взгляд от краешка уха, отсечённого её броском, и всем телом и душой стремясь к нему, а Конда стоял, склонив голову, потом вздохнул.
– Все песни о тебе и обо мне, – сказал он, поднимая глаза и снова затягивая её в звёздную глубину, ещё больше затенённую капюшоном плаща. – Я считал себя таким взрослым, деловым, серьёзным, приличным человеком, но это всё слетает, как шелуха, когда дело касается нас с тобой.
Он поцеловал её, резко развернулся и пошёл к трапу, высокий, широкоплечий, поправляя мешок на плече, упруго шагая, забирая с собой запах своей кожи, смолы, купресы и просоленного широким вольным морем плаща, унося часть её сердца в больших горячих ладонях.
Конец
