Он должен был знать. Придумать.
И так, чтобы все было хорошо, правильно, по обычаям этого народа.
– Давай… – Горло превратилось в сухой наждак. – Давай встанем на колени вот здесь.
Показал на прогал между двумя белыми в ночи могилами.
Встали. Теплая земля свежо, радостно спружинила. Колени утонули в земле, как в прибрежном песке. Звезды иглами кололи им склоненные затылки.
– Что у тебя с собой… есть? Ну, драгоценного?
И опять она поняла.
Схватила золотую цепочку у себя на груди. Вытащила из-под блузки крестик.
– Это… бабушка Лилиана подарила… я не помню… мама говорит: бабушка на меня надела, когда я еще в колыбельке лежала…
У Рома перехватывало горло. В голове туманилось, будто он задрал голову в небо и кружился, как безумный танцор, среди могил, и звезды крутились над ним гигантским волчком.
«Только не реветь. Все уже выплакано. Давно».
– Мертвая твоя бабушка Лилиана. Вот сейчас крестик ей и вернется. И… ему.
– Да.
– Копай!
Они оба стали рыть мягкую черную землю, и иногда под пальцы совались острые камни, и Фелисидад тихо вскрикивала, – копали руками, не щепкой, не совком, не лопатой, и удивительно радостно, послушно разымалась под руками земля, и вот она, маленькая могилка для крестика, для поминанья и возвращенья. Ром грязными пальцами снял у Фелисидад с шеи золото бабушки Лилианы. Поцеловал крестик. Фелисидад поцеловала тоже. Они бездумно, бессмысленно, еле удерживая внутри кипящие слезы, совершали этот обряд: такого никогда не было и не будет больше никогда. Они все это сами придумали.
– Помолись.
– Dios te salve, Maria, llena eres de gracia, el Senor es contigo…
– Богородице Дево, радуйся, – сказал Ром.
Именно так молилась бабушка над его кроваткой, когда он плохо засыпал, и ни сказки, ни уговоры не помогали – он плакал и звал: «Мама! Папа! Где вы! Я хочу, чтобы вы были!»
– Santa Maria, Madre de Dios…
– Ты знаешь, она тоже сына своего… отдала… на смерть… она нас понимает.
– И слышит?
Фелисидад дочитала молитву до конца. Ром подержал в грязной пригоршне золотую птичью лапку крестика. Фелисидад подсунула руки под живую чашу его рук – и так стояли на коленях, и вместе клали в земляную яму навечный подарок бабушки Лилианы: в их первую общую могилу.
Положили. Закопали.
Земля брызгала из-под рук.
Когда закопали – легче стало.
– Будто его похоронили…
Губы Рома мерзли, а в груди горело.
Фелисидад ткнулась головой ему в грудь. Он очень крепко обнял ее.
– Да. Да!
– А ты знаешь… ну, воображаешь… – Он искал испанское слово. – Где он сейчас?
– Где?
Она переспросила, чтобы выиграть время. Она все понимала, что он хочет узнать.
– Там… в больнице… меня…
Передохнула.
– Резали ножами…
Ром сжал ее плечи.
– Не говори.
– Нет. Буду говорить.
– Ну говори.
«Так будет легче тебе».
– Врач хороший попался… он меня все время утешал: ты не плачь, не плачь только, ты красотка… он так и сказал: «красотка!»… у тебя будет еще много, много детишек… девчонок и мальчишек… с красивыми, как у тебя, мордочками… он так говорил, а в это время делал мне там, внутри, так больно, больно… и я орала, а он кричал: эй, принесите еще того-то и того-то!.. лекарства называл… я не знаю их названий… и меня кололи, все руки искололи… все искали вены…
– Нашли?
– Нашли…
Руки пахли землей. Лица – землей и солью.
– Водили внутри будто длинным ножом… я чувствовала – из меня течет кровь… много… много крови вытекло… ничего, что я тебе все это говорю?.. Тебе больно?..
– Больно. Но говори.
«Это наша общая боль».
– Мне было так больно, что я уже не могла плакать! И я вцепилась… знаешь… ногтями себе в грудь… чтобы другой болью отвлечься от того, что делают у меня внутри… и представила, что я пантера… что это зверьи когти!.. и так хорошо представила… что…
– Что?
– Стала пантерой! По-настоящему!
– Врешь! Это ты для смеху мне сейчас говоришь!
Он видел: ей не до смеха.
– Да я тебе говорю! Настоящей пантерой! Живой! Я чувствовала, как у меня глаза горят! И зубы скалю! И врачу – в руку – вот-вот вцеплюсь! И руку – откушу!
Ни улыбки. Блеск слез, синие белки. В кладбищенской ночи она, как священнику на исповеди, говорит ему правду.
«Так она же колдунья. Она же говорила мне! Когда мы танцевали там, на площади, впервые…»
– Я колдунья, – кивнула Фелисидад. – Я знаю, о чем ты думаешь сейчас.
– Ну, о чем?
– О том, что я колдунья.
«Ну засмейся! Рассмейся! Иначе мы оба тут, над этой могилкой с золотым твоим крестиком, сойдем с ума!»
– Да! Об этом я думал. Ты откусила руку врачу?
– Нет, – плечи ее обмякли, повисли черные пряди вдоль щек. – Зачем? Он ведь спас мне жизнь.
– Я понимаю.
– Только он очень испугался. Лежала в кресле девушка… и вдруг лежит зверь, и черные лапы растопырены, и пасть зубастая. Он отпрыгнул… а сестры завизжали! Потом я опять превратилась в себя… и ко мне подошли… и протирали меня снаружи и внутри спиртом, потом прижигали йодом, и жгло так сильно… так… а я все думала… все думала о нем. Какой он был? Личико? Ручки? Животик? Чувствовал ли он? Мог ли…
Ром сгреб Фелисидад в охапку. Закрыл ей плачущий рот сначала щекой, как медным, раскаленным блюдцем, потом ртом, и рот наложился на рот, как расплавленный сургуч. Они запечатали поцелуем друг друга: себя, сдвоенное живое письмо в вечность, в смерть. Под ними дышала и колыхалась земля.
Встали. Побрели дальше.
Надо было найти в этом изобилии могил, лиц, игрушечных черепов и гремящих, звенящих скелетов могилу Лилианы и Бенито Торрес.
– Где они, Фели?
– Не помню. Кажется, сюда.
Между рядов факелов, между могил, превращенных в пиршественные столы, они осторожно шли, крепко обняв друг друга, поминутно останавливаясь и целуясь. Здесь, на погруженном в черное вино умалишенного праздника кладбище, он так хотел быть вместе с ней, как никогда еще.
«А ты мог бы? С нею? На могиле? Уложить ее спиной на холодный мрамор? Снять с нее юбки? А мертвецы? Что сказали бы они?»
Думал о мертвых, как о живых.
«Ничего не сказали бы. Обрадовались. Ведь они при жизни тоже любили любовь».
Наконец Фелисидад встала, прищурилась. Нагнулась, смахнула с мрамора мох, стебли травы. Ром не мог в полутьме, в сполохах красных огней прочитать надпись на могиле. Золоченые вдавленные буквы, золотые цифры. Буквы и цифры – все, что останется от человека. Имя и число. Знак....
LILIANA TORRES 1941–1998
BENITO TORRES 1932–1998
– Счастливые! Умерли в один год.
– И даже в один день. И в один час.
– Вместе?
Фелисидад смолчала. Не ответила. Вынула из сумки тряпочку, аккуратно, медленно, старательно, любовно стирала с квадратной мраморной плиты пыль, грязь, песок, комочки земли, обрывала траву, поправляла моховой бордюр – наводила порядок. Маленькая хозяюшка. Убирает последнее бабушкино жилище.
