— Я не плачу, — выдавила из себя Мила и улыбнулась.
Получилось не очень.
— Давай, запевай, что из своего, может я знаю эту вашу популярную и молодёжную? — рассмеялась чёрная ведьма.
— Я никогда музыкой не интересовалась на самом деле, а так больше папину слушала, а папа у меня слушал всяких бардов, — пожала плечами Милена. — Розенбаума, например.
— А мама? — поинтересовалась Хэла.
— А мама не знаю, — девушка задумалась. — Мама, она… любила танцевать.
— Диско? — ухмыльнулась чёрная ведьма.
— Да. Типа, — кивнула Мила и почему-то в голову влезла сцена, когда мама вернулась домой после очередной ссоры с папой. Той самой, когда папа становился несчастным, брошенным и потерянным, а маме, казалось, и дела не было до семьи.
Сейчас Милена отчётливо понимала, что у мамы были любовники, она осознала это уже попав сюда, странное дело — времени на подумать стало хоть отбавляй. Не на рефераты и курсовую, не на изнурительный фитнес, который сейчас почему-то казался такой нелепой частью её жизни, что можно было бы посмеяться, но хотелось плакать.
Милена почему-то внушила себе, что мама была такой, тяжёлой домохозяйкой, внушила, что такой же становиться страшно, но боже, почему в ней это было? Мама была домохозяйкой?
Она не сидела дома, но и не работала — папа обеспечивал. Он крутился, как проклятый, а мама, когда Мила была маленькой, была то в ресторане, то в клубах каких-то, покупала себе дорогие вещи, когда им порой не хватало на еду.
Образ злющей мамы, вставшей с утра в плохом настроении, когда Мила завтракала и собиралась на учёбу, в тот последний день, перед тем как попасть сюда, встал перед её глазами. Мама всегда была невыносима, пока не выпивала кофе и не выкуривала сигарету.
Такие же светлые как у Милены волосы, уже с сединой, но мама старательно их закрашивала, хотя это было не нужно, ведь волосы светлые, но нет… Мама всегда делала яркий макияж, даже дома. Она была, как казалось Милене, грузной сейчас, невысокого роста, и плотная, но раньше… А что раньше? Она надевала мини, каблуки, делала себе вызывающий макияж и, говоря им всем “аривидерчи”, уходила, всегда хлопнув дверью.
Вспомнились её злые слова, что нужно правильно работать головой и другим местом, чтобы быть в шоколаде. Тогда ребёнком было не понять, что это за другое место, а сейчас… и накрывал стыд. Накрывало понимание, что это всё ужасно, мерзко и хотелось помыться.
Красивая, мощная женщина, которой Милена никогда не хотела становиться. Она так боялась, что у неё тоже будут мамины крутые бёдра, грудь четвертого размера, живот, которым та гордилась, говоря, что он восточный. Даже волосы — мама всегда выпрямляла, а Милена отчаянно ничего не делала, иногда даже ещё больше завивала, чтобы быть другой, потом стала красить так, чтобы становились словно золотыми, а иногда в бронзу. Тратила все свои заработанные на репетиторстве деньги на профессиональное окрашивание.
Теперь краска начинала сходить, а с ней приходило непонимание того, сколько она уже тут? И понимание, что это не важно, потому что она никуда отсюда не денется. Никогда. А уже столько натворила. Уже так неплохо поработала "другим местом"…
Тогда, вернувшись, мама наткнулась на стоявшую в коридоре Милену, которая всегда так отчаянно ждала этого возвращения, потому что папе было плохо. И мама нагнулась и поцеловала её, а потом позвала папу и, когда он вышел к ней навстречу, в буквальном смысле накинулась на него, заталкавая в комнату.
Колька вышел с кухни, цокнул, кажется сказал что-то ругательное, потом взял Милу за руку, нагнулся и платком вытер её щёку, там где мама поцеловала, теперь стало ясно, что остался след от помады, позвал Марину и они ушли из дома, пошли к бабушке. И всю дорогу брат ругался, обзывал маму, сестра спорила с ним, а она, Милена, просто не понимала, что делать и начинала плакать.
От этого воспоминания стало так отчаянно горестно, больно, тошно. Почему такие вещи всплывают ниоткуда? Для чего? Нужно чему-то научиться? Но чему?
Тому, что мама Милены действительно гуляла от папы направо и налево, что обзывательства бабушки были правдой, что теперь сама девушка утопала в каком-то внутреннем понимании, что становилась похожей на родительницу?
— Милка, эй! — дёрнула её из воспоминаний Хэла. — Подпевай!
Мила подняла на женщину полные непонимания глаза, а ведьма затянула:
“Ах, под сосною, под зелёною,
Спать положите вы меня!
Ай-люли, люли, ай-люли, люли,
Спать положите вы меня.
Калинка, калинка, калинка моя!
В саду ягода малинка, малинка моя!..” [3]
Они уже почти до реки и серые застыли в недоумении глядя на Хэлу, потому что кажется все уже привыкли, что песни чёрной ведьмы, были грустные в основе своей, а тут…
Сама Милена, конечно, знала только припев, в котором Хэла стала танцевать русскую хороводную и при этом была такая невероятно озорная и прекрасная, что захватило дух.
После второго куплета, припев подпевали уже и серые — Донна и Маржи вообще кажется обожали петь так же сильно, как и Хэла, а ещё танцевать, и словно тоже имели музыкальное образование и то что слух у них обеих был идеальный даже не сведущей во всём этом Милене было понятно. И она кажется никогда не слышала этой песни целиком, только припев, а тут оказалось, что в ней аж три так называемых куплета.
Закончив петь, Хэла поклонилась на русский манер — с размаху в пол, с вытянутой рукой.
Смеясь, серые спустились к реке.
— Я ещё и не такое могу, — отозвалась чёрная ведьма.
— Правда? — спросила Милена, но была уверена, что Хэла на деле может намного больше.
— Да. Несколько лет в хоре стоять — это тебе не хухры-мухры! — ответила женщина. — А ещё танец этот, будь он неладен. Мы эту малинку-калинку до тошноты затанцовывали, это ж главный танец всея Руси.
— Ты ещё и танцевала? — удивилась белая ведьма, хотя на деле кажется не удивилась совсем.
— Ненавидела танцы. Но да, этим тоже промышляла. Вот сейчас думаю, лучше бы гоу-гоу танцевала, чем каверы на рокеров наших и ихних делали, — вздохнула она. — Помню мы аскали в “трубе” в Питере. Вот потеха была. А как вы оттуда ноги рвали… эгей!
— Стой, ты в Питере была?
— Конечно была, — кивнула Хэла. — Помню лежим мы с Ллойдом на полу, а он мне такой: “Рыжик, а поехали в Питер? Там сейчас Джокер”, а я ему: “на моте, что ли? А собаку куда?” Он посмеялся, а потом после студии пёсу мою пристроили и на поезд…
— Ллойд? — спросила Милена, хмурясь, но на деле любуясь Хэлой, потому что она от воспоминания стала такая очаровательная.
— Погоняло у него такое было, — ответила чёрная ведьма. Они вдвоём устроились на берегу, пока серые стали полоскать бельё. — А вообще его Александром звали, но он всем говорил, что он Андрей, а иногда Алексей. А вообще просто Ллойд. А так как музыканты все вокруг ни у кого и вопросов не возникало. Ллойд? А я Пень. Покурить есть? Будем здоровы! Супер, да?
— Это твой муж? — почему-то была уверенность, что у Хэлы мог быть именно такой муж.
— Нет, — она качнула головой, по её лицу пробежала какая-то едва уловимая тень, потом она улыбнулась, и Милена поняла, что сморозила глупость. — Ллойд был человеком, который меня спас.
— От чего? — спросила она по инерции, а потом отругала себя.
— От смерти, Милка, от смерти, — ответила чёрная ведьма.
— Ты скучаешь?
— Иногда было, да. Но скорее не по нему, а по моменту, — кивнула она. — Сейчас не знаю. Он умер. Давно. И на момент его смерти мы не общались.
— Прости, — Милена устыдилась, хотя всплыло правило этого мира — ты не виновата, так чего просить прощения, но для них с Хэлой работали и правила их мира. И девушке казалось, что влезла куда не просили.
— Ничего. Жизнь она такая. Сволочь, — ответила на это чёрная ведьма. — Как Джокер тогда про это сказал: “таких, как я, и граната не взяла… а Ллойд святой, без него там видно не справятся”.
Они помолчали. Безумно хотелось спросить. Много всего, но не получалось, язык не поворачивался залезть туда, где у Хэлы явно болело, хотя Миле она была так интересна. Девушке так хотелось узнать об этой женщине всё-всё, потому что она смотрела на неё и ей было завидно, и это было глупое, Мила понимала, что безумно глупое чувство.
