– Ты правда все это помнишь?
– Да. Помню. Я очень рано себя стала помнить. Когда мама дала мне пощечину – наверное, годик мне тогда стукнул. А так – помню еще раньше. Помню обои в доме у бабушки Лилианы. На них были нарисованы бегемоты и фламинго. У бегемотов пасть разинута, а фламинго стоят на одной ноге, и крылья розовые. Я гладила пальцем фламинго, ласкала, а бегемотам давала щелбана. Это мне месяцев восемь было. Мне года не исполнилось, когда мы оттуда, от бабушки Лилианы, съехали. И дом этот бабушкин вскоре сгорел. А потом я маме про рисунок на обоях рассказываю, а она ахает: не может быть, чтобы так помнить! Но вот помню же!
Я все помню. Помню то, что было до меня. Ну, как будто то, что было с другими людьми, а словно это все было со мной. Когда я маме стала об этом рассказывать, она сказала: тебе передался дар от бабушки Инесы, а Инесе – от прабабушки Росарии, а ей – от праматери нашей, ее имя только мама знает, она мне не говорит, кто это. Праматерь была из рода, где смешались семьи ацтеков и семьи майя. Мама стала учить меня колдовать. Я сначала смеялась. Не хотела. Мы ездили на пирамиду. Там моя душа вышла из тела, и я увидела сверху всю свою жизнь.
– И что твоя жизнь? Я в ней тебя изнасиловал?
– Мне не все картины показали. Да я и не хотела все видеть. Увидишь всю жизнь – и неинтересно жить будет. Но, знаешь, то, что я увидела и узнала, я сразу постаралась забыть. Очень тяжело жить с постоянным знанием. Вот сейчас будет то, а теперь вот это. Чувствуешь себя раскрытой шкатулкой. И никто не знает, что в тебе лежит, а ты все знаешь, и грустно тебе от этого. Грустно и пусто. Как будто все прожито, и ты древняя старуха, и тебе осталось только плакать перед окном, вязать в кресле безразмерный носок, просто так, чтобы время провести, и беззубо шамкать мелко нарезанный банан. Парила над собой, там, в пирамиде, и страшно стало – а вдруг не войду обратно в тело, как же в небесах, в пустом воздухе буду жить? Мать произнесла заклинание, и я скользнула обратно в тело, и смеялась от радости, что вернулась домой. Говорят, что мы на Земле гости; а я не так чувствую. Знаешь, мне кажется, мы, в своем теле, на земле именно дома, в доме родном. И он у нас один. И его тоже могут разрушить… ну, как настоящий дом: взорвать, расстрелять… как во время войны… испоганить всяко. Сжечь… как дом бабушки Лилианы. А бабушка Лилиана была заколдована на огонь. Огонь ее преследовал. То на ней, во время венчания, свадебное платье загорится. То лодка запылала, на которой они с дедушкой Бенито плавали по озеру в парке Сочимилько. Лодка в огне, они оба в воду прыгнули! Плывут, и хохочут и плачут! И марьячис, что им в лодке песни пели, тоже в воду попрыгали! То вот дом сгорел. И в сундуках в том доме сгорели все родовые драгоценности бабушки Лилианы. Я видела их. Такие красивые! Хризолитовые кулоны… колечки с алмазами… атласные покрывала… индейские полосатые шапки, для обряда жертвоприношений богу Кетцалькоатлю, сыну Коатликуэ… ну, людей мы уже в жертву не приносим, только зерна, маис, деревянные дудочки, пестротканые ковры… Все сгорело, а бабушка Лилиана смеется: опустелой легче уходить с земли! Так она и ушла с земли – не на земле умерла, а в воздухе. Опять настиг ее огонь. Знаешь, она летела с дедушкой на самолете в Европу, а самолет взорвался! Они оба погибли в пламени. Обломки самолета на землю упали. Их тел не нашли. Может, Пернатый Змей взял их к себе на небо? Или Дева Мария?
– У тебя каша в голове. Кетцалькоатль, Христос, Мария. Я не верю ни в каких богов. Это все костыли. Человек выдумал богов для себя, чтобы не ходить без подпорок, если больной и хромой. Кто смелый – смотрит жизни в глаза. Прямо в рожу глядит. Не прячется. Ну, хватит болтать. Давай. Я уже не могу. Он штаны порвет.
– Стой. Погоди! Ты торопишься. Не спеши. Люди всегда спешат. Я знаю. Всем всего хочется скорее. Ты все сделаешь, и тебе будет печально. И ты меня возненавидишь. Сразу, как все кончится. Не торопись! Не…
– Хватит. Довольно! Ты заболтала меня. У тебя язык без костей. Раздевайся! А то всю одежку на тебе порву.
– Я не хочу раздеваться. Мне холодно. Зуб на зуб не попадает. Давай так. Я просто сниму трусы. И спущу колготки. И все.
– Ишь, хитрая! Я хочу щупать твою грудь. Я люблю кусать груди девчонок. Как зверь становлюсь. Могу всю ночь напролет и по многу раз. Ты от меня в восторге будешь. Что кислая такая? Будто тебя лимоном накормили!
– Гляди, я задрала юбку. И живот мой голый. Неужели тебе надо, чтобы я непременно вся голая была?
– Дура. Ох, дура. Смотри, я уже голый. Пока ты тут трепалась, я разделся. А тебе и дела нет. Пощупай, какой он горячий. И твердый. Поцелуй его. Возьми его в рот. Ты умеешь это? Если не умеешь – научу. Буду говорить, а ты делай.
– Кукарача! Кукарача! Пожалуйста! Ну пожалуйста! Не надо!
– Дьявол! Надо! Все надо! Всегда надо! Это же кайф! Это – жизнь! Ну!
– Я ненавижу тебя. Я – не буду с тобой!
– Ах, ты так?! Гадина. Гадина! Дрянь! Драться! Ты мне щеку расцарапала!
– Я тебе глаз вырву!
– А я тебе – руки сломаю! И – безрукую – оттреплю!
– Пусти! Таракан…
– Вот так! Вот так! Вот так! И еще так! И так! И так! И…
– …почему ты молчишь? Не молчи. Ну говори! Говори же что-нибудь! Ты что, сдохла, что ли?! Не притворяйся! Я из-за тебя в тюрьму не загремлю! Нет! И не надейся! Ты же не девица! Ты баба! Настоящая баба, в шестнадцать лет! Не морочь мне яйца!
…ну что, ну что, ну что ты, ну что…
…идиотка, хватит держаться за живот и реветь, он же у тебя не хрустальный… не алмазный…
…что притихла?! Что задумала?!
…ну спи, спи… я больше тебя не трону…
…ты дрянь.
…ты такая красивая, слушай… у меня красивее девчонки не было… никого красивей тебя не трахал…
…ты, слышишь, что ты как мертвая, не пугай меня…
Кукарача уснул. Фелисидад поняла, что он уснул. Она притворилась спящей, и он поверил. Очень осторожно она встала, натянула трусы и колготки, застегнула лиф и крючки на юбке, пятилась к двери. За дверью послышались голоса. Это возвращались в логово отработавшие в кафе Алисии марьячис. Парни сейчас войдут сюда. Бросят гитары. Увидят ее. Их трое. Фелисидад, что они сделают с тобой? Догадайся, что. Догадалась?
Быстро, на цыпочках, она перебежала от двери к другой, стеклянной. За стеклом – балкон. Сколько до земли? Спрыгнет? Разобьется? Пусть. Лучше сломать ногу, руку. И она уползет, зажав в зубах боль, как пантера стискивает в пасти загрызенную носуху.
Скрип балконной двери. Стук – входной. Они входят, а она уже на балконе. Второй этаж. Ерунда. Она ловкая.
Зубы стучали. Очень хотелось пить. Губы искусаны, вспухли. Тело человека живет для еды и питья, а еще – для любви, а если нет любви, то твое тело используют, как зубную щетку. Сломают и выкинут. На свалку.
