Взволнованно и бережно Латлин принял святыни с поверхности воды: сосуд левой рукой, а клеймо — правой, как было предписано Заветами Мудрецов, потом замер, держа их перед собой и оставаясь на коленях. Губы его зашевелились в неслышной молитве, они чуть вздрагивали, смыкаясь. Лицо его сперва побледнело, затем щедро залилось краской. Полководец с трепетным благоговением всмотрелся в причудливый рельефный узор клейма.
Все вдруг поплыло перед ним, грани реальности раздвинулись. Он отчетливо вспомнил церемонию в пещерном храме: яркие огоньки светильников, нежный аромат бекимусового масла, торжественные и серьезные лица мудрецов, расположившихся полукругом и читавших молитвы вполголоса. Красновато-желтый свет сотен огней исполнял праздничный танец на их загорелых лицах, выделяя ровные морщинки огрубевшей с возрастом кожи; на длинных расчесанных бородах, на бархатных, расшитых блестящим орнаментом головных уборах и мягких просторных одеждах. Латлин отметил тогда удивительное сходство старцев с древними отшельниками, первыми жителей этих пещер, изображенными на стенах коридора, и подумал, что они так же строги и добродетельны: строги преимущественно к самим себе, а добродетельны ко всем остальным, и что та же вечная благодать почивает на них. Ему было непередаваемо приятно находиться рядом с ними. Не то что в помещениях “Рфеге”. Здесь получил он новое имя и новую жизнь.
Латлин опустился на колени перед своим духовным наставником великим мудрецом Илмионом и перед всеми собравшимися мудрецами в знак почтения к ним. Непонимание того, что за великий праздник отмечают в этот день и почему собрались только старейшие мудрецы, усиливало благодатное впечатление от церемонии. Он уже собирался нарушить внезапно воцарившееся безмолвие и поинтересоваться, какому святому или какой святой посвятить гимн, когда старец Илмион указал ему на центральный светильник и тихо произнес:
— Видишь ли ты, послушник Данал, наш храмовый светильник? Как он ярко, как чудесно горит! Весь храм освещает его могучий огонь!
— Вижу, великий мудрец Илмион. Светильник горит так хорошо, потому что старец Мелкенсип утром наполнил его свежевыжатым маслом из отборных семян.
— Закрой глаза, Данал, — голос старца резко изменился, стал взволнованным и строгим. — И не открывай, пока не разрешу. Что бы ты ни почувствовал, все терпи.
Послушник закрыл глаза. Двое подошедших старцев сжали его вытянутые руки возле локтя и выше запястья, после чего прислонили его ладони к скользкой холодной пластине. Осознав, что происходит посвящение в мудрецы, Латлин обрадовался, поскольку искренне стремился стать отшельником, и боль, когда раскаленное клеймо прикладывали к коже, была почти незаметной — слабенькой по сравнению с той болью, которую он испытал однажды, прищемив пальцы крылом лангебютена.
После прочтения молитвы старец Илмион велел ученику открыть глаза и снова взглянуть на светильник, после чего произнес краткую речь, шокировавшую всех присутствующих.
— Как хорошо сияет наш главный светильник! Теперь мы вместе помолимся о том, чтобы Великий Мудрец Данал стал таким же светильником для велянского народа; чтобы подобно не иссякающему маслу в нем горела вечным светом ниспосланная Повелителем Вселенной благодать, и этот свет освещал велянам путь в блаженную вечную жизнь, чтобы его свет сиял и добродетельным и заблуждающимся, вел их к неисчерпаемой радости, облегчал трудный путь, уберегал от ошибок. Я, Илмион, вручаю тебе, Великий Мудрец Данал, жителей Велы. Заботься о них, как заботился бы о собственных детях, а в сей миг помолись вместе с нами о даровании высшего благословения.
Латлин взглянул на пощипывающие от бекимусового масла руки, принимая из рук старца металлическую пластину с текстом молитвы. На его ладонях от пальцев до запястий отпечатался трехцветный символ Высшей Премудрости, знак Великого Мудреца. И страх и безудержное счастье он тогда ощутил, и понимание, что некуда отступать, хоть и произошло недоразумение. Читал молитвы вслух, несколько раз запинаясь и путая слова. Старец Илмион стоял рядом, помогал ему держать тяжелую пластину, но ни разу не поправлял его, ждал, когда ученик заметит ошибку и прочтет правильно сам.
Едва закончилась церемония, Латлин кинулся в ноги премудрому старцу. Он хотел все выяснить, умолял сказать, почему тот принял странное решение и выбрал преемником неподготовленного новичка. Напоминал старцу о том, что не чувствует себя способным утешить правильным словом, что ему проще разобраться в устройстве боевого космического корабля, чем в лабиринтах души прихожанина, нуждающегося в подсказке, направлении, успокоении.
— Молю вас, мудрейший, укажите мне путь, объясните первоочередные задачи… — Латлин говорил то словами послушника, то словами военного, но речи, достойные великого мудреца, не текли из его уст.
Старец Илмион задумчиво посмотрел на него и сказал очень тихо, со звенящей в сиплом голосе глубокой скорбью.
— Выжить. Вот главная твоя цель, Данал. Сохранить Свет Истины, спасти семена веры, чтобы передать их преемнику. Путь ты увидишь сам, — старец по обычаю стал говорить загадками. — Я надеюсь на тебя, Данал. Мой светильник скоро погаснет, а твой разгорится с новой силой. Не сомневайся. Ты — тот великий мудрец, кто нужен Веле. Береги свою паству. Прощай.
Илмион вышел в коридор, а последовавшие за ним мудрецы преградили путь, запретив беспокоить старца. Больше Латлин не видел наставника живым.
На церемонии прощания он всматривался в безжизненное темное лицо, ища в спокойном, будто сонном выражении ответ: “Почему ты выбрал меня? но так и не нашел ответа, не понял причины этого совсем не смешного недоразумения.
А потом началась война. Она вернула его в опостылевший мир из глухих лесов.
“Выжить”.
Латлин понял наставление старца, но подозревал, что нарушил его.
Выжить проще, скрываясь от пламени войны, спрятавшись подальше и поглубже, а не стремясь в эпицентр сражения.
Наверное, так должен был поступить мудрый священник.
Но так не мог поступить воин.
Разве Латлин мог оставить без защиты женщин, детей, стариков, не помочь соратникам?
У него не было выбора.
Он участвовал в создании многих машин для убийства, и должен был отправить их в небытие.
Латлин использовал единственный способ защиты Света Истины. Понял, что должен молчать о своем избрании. Постараться выжить, каждый день рискуя собой. Оставалось надеяться и верить, что Повелитель Вселенной поможет ему пройти выбранный путь.
Навалившаяся тяжкая тревога извлекла Полководца из глубокого омута воспоминаний. Латлин поднялся с колен, спрятал святыни за огромным гладким камнем, приваленным к стене рядом с выходом, и вернулся к реке умыться.
Ледяная вода смыла с его бороды комки грязи, а с души угнетающий груз Зачерпнув еще немного воды в ладони, Латлин сделал глоток. Зубы свело от холода, но вода на вкус оказалась мягкой с небольшой кислинкой от насыщенности минеральными веществами. Услышав позади себя знакомый голос, воин от неожиданности поперхнулся.
— Разве можно Полководцу покидать войско до конца сражения? — усмехающаяся Нивия прошла вдоль обледеневшей стены и вышла на берег.
— Я обязан был привести блок памяти лангебютена, — Латлин проигнорировал ее задиристый тон.
Он откашлялся и повернулся к ней. Радость прикосновения к святыням и воспоминания о прошлом сковали его, трудно было произнести любое слово, а тем более, резкое. Стремление к уединению и безмолвию, некогда приведшее его в лесные пещеры, сковало и обезоружило язык.
Латлин помнил как еще ребенок, он пытался высвободить рыжего зубастого младенца из широких жилистых ручищ старшего брата, как просил пощадить малютку. Его приводило в ужас желание Шешпеленефа испытывать оружие на невинной гибридной особи.
Гибридная особь выросла, и теперь он сомневался, можно ли ей доверять. Легко защищать младенца и трудно понять, чего ждать — помощи или предательства от взрослого существа.
Прав был Безымянный Брат, что следовало атаковать мир под кровавым небом, не ждать, пока злобные твари захотят полакомиться синей велянской плотью.
