Выглядело это довольно забавно. На следующее утро после родов, уже вполне оправившаяся я выбралась из своего логова в стволе огромного старого дерева с целью немного поохотиться и обнаружила у входа, внизу, пару этих трёхполых зверей. Завидев меня, один подхватил зубами лежащую возле лап тушку и неспешно продефилировал поближе. Остановился в полутора метрах, положил подношение, недвусмысленно пнул его лапой; а сам в это время с любопытством косился на странный свёрток, примотанный у меня на груди, потешно шевеля носом и что-то тихо проникновенно подмурлыкивая.
С этого дня неподалёку от моего жилища обязательно ошивался кто-нибудь из шестилапой молодёжи. Потом я выхаживала одного из них, получившего серьёзную травму на охоте, и хищники окончательно прониклись ко мне любовью, признав полезным и нужным в хозяйстве предметом. А я не спорила: они действительно были весьма смышлёные, и с ними было очень интересно возиться и играть.
Я со странной смесью злорадства и обиды отмечала, с какой осторожностью они относятся друг к другу, заботятся, защищают, играют. И при этом я не видела ни одной даже совершенно случайно нанесённой кем-то из них другому царапины. Настоящие хищники оказались куда более человечными существами, чем один мой знакомый человек со звериными замашками.
Не думать о Райше было совершенно невозможно, и это превратилось в своеобразную вечернюю или ночную пытку. О нём напоминало решительно всё, а особенно — маленькое и не по годам сообразительное существо, растущее у меня на руках. Найриш чем дальше, тем больше походила на отца — и внешностью, и решительностью, и упрямством. А уж то, как маленький ребёнок, едва научившийся ходить, возится в траве с опасными хищниками, хватая их за выступающие части тела, и вовсе не давало забыть, кто это. И при этом я совершенно не понимала, почему она родилась такой? Ведь по всем законам местной, да и привычной мне генетики она просто не могла появиться на свет. Но маленькая девочка с острыми коготками и горячей смугло-красной кожей не знала, что её не может быть, и просто жила. Живым напоминанием о том, о ком я безотчётно и отчаянно скучала.
Доходило до того, что я начинала разговаривать с капитаном вслух, но быстро одёргивала себя, понимая, что это — уже совсем нехороший симптом. Мне то вдруг становилось безумно жалко этого своевольного красного хищника, то я ненавидела его с удвоенной силой. Он очень часто мне снился, и почти каждый раз я просыпалась в слезах. Счастье, что такие сны и такие мысли посещали меня не каждый день; иначе я бы давно уже свихнулась. А, впрочем, может быть, свихнулась уже давно? Я ждала, что он всё-таки найдёт меня, смертельно боялась этого, и ещё умудрялась обижаться, что он так до сих пор и не прилетел.
Даже самой себе не хотелось признаваться, что мне его не хватает, и что, вот так сбежав, я совершила огромную и совершенно бессмысленную глупость. Не хотелось, но от правды было очень трудно убежать. Порой мне в голову закрадывалась мысль, что моя нынешняя жизнь здорово противоречит толкнувшим меня в путь мыслям. Не было особой борьбы за существование, не было намёка на боевые действия, не было боевого оружия. Обычная размеренная жизнь, пусть и где-то в тропическом лесу. И в одиночестве, без смысла и без ставшего для меня столь многим человека. Но мысль эта посещала меня отчего-то очень редко и быстро бесследно исчезала, как случайно пролетевшая мимо птица.
В конце концов, мысль о том, что никто меня и не ищет, постепенно вытеснила все остальные. Это было и утешение и, с другой стороны, мука куда горше прежней. А потом я смирилась и с ней, перестала ждать, утонула в монотонном блёклом однообразии, единственным ярким пятном в которой была Найриш. Казалось, я живу ради неё, и, не будь её рядом, этот бесполезный процесс оборвётся. Так грустно, что почти больно порой становилось почему-то только в сезон дождей, особенно когда на наше побережье накатывал шторм.
Но, несмотря на всё это, Райш продолжал мне сниться, да и тоска о нём никуда не делась. Просто поблёкла вся моя реальность, все ощущения и эмоции скопом утонули в монотонном безразличии.
А потом всё-таки случилось то, что я уже перестала ждать и чего перестала бояться.
Ураган пришёл к нам среди ночи. Исполинское дерево, в огромном дупле которого мы обитали, долго раскачивалось и стонало, давая понять, что даже такое могучее живое существо может не выдержать ударов стихии. Найриш грозу не то чтобы боялась; скорее, вслед за моей непонятной тоской, не ждала от неё ничего хорошего, и стремилась забраться ко мне под бок. Чтобы если не спрятаться, то по крайней мере не потеряться.
Вообще, она росла удивительно рассудительным и в какой-то степени даже прагматичным существом. А я всё недоумевала — откуда? В ней не было импульсивности Райша, не было моей настороженной неуверенности в себе и окружающем мире. Этот маленький ребёнок точно знал, чего хочет, зачем и что для этого надо сделать.
Потерявшись в этом лесном одиночестве, где более-менее отличались друг от друга только сезоны, а дни походили один на другой, я совершенно не помнила, сколько сейчас лет Най. По местным годам — три, а сколько там прошло в большом мире и на Колыбели, нас волновало мало. Действительно — нас, а не меня. Она интересовалась всем вокруг, но никогда не спрашивала, откуда мы тут взялись, кто мы вообще такие. И я порой не могла отделаться от ощущения, что она не спрашивает, потому что точно знает: меня расстроят такие вопросы.
Буря угомонилась только к утру, являя миру тщательно умытое бодрое солнце. Я выбралась из гамака, оставив разбуженную (она чутко вздрагивала от каждого шороха; родительские гены), но не пожелавшую вставать Найриш, и спустилась наружу, на разведку. Какое-то странное ощущение не давало покоя. Будто прошедший ураган неуловимо изменил что-то в окружающем мире. В шуме леса мне чудилось беспокойство.
По руслу ручья я направилась к морю — полюбопытствовать. Шторм приносил порой преинтересные объекты; помимо просто крупных красивых раковин, служивших Най любимыми (после живых шестилапов, разумеется) игрушками, и диковинных морских обитателей, попадались принесённые с дальних берегов «приветы» цивилизации.
Но, выйдя к границе леса, я замерла, парализованная увиденным.
Возле самой кромки воды стояла яйцеобразная посадочная шлюпка. До неё было метров пятьсот, и абрисы человеческих фигур были прекрасно видны. Обманчиво тяжёлые и громоздкие силуэты в силовой броне и кажущаяся хрупкой рядом с этими громадинами фигурка в легкомысленно-алом кителе.
Сердце отчаянно затрепетало где-то в горле, и меня вновь начало разрывать на части — не то шагнуть вперёд, не то убежать, постараться затеряться где-нибудь в зарослях, подальше.
— Мам, кто это? — еле слышно выдохнула Най, одной рукой обхватывая меня за бедро и встревоженно прижимаясь поближе. Вторая ладошка девочки возлежала на плече настороженно шевелящего носом матёрого шестилапа; взрослый зверь в холке был выше самой Найриш, и до загривка она дотягивалась с трудом.
Я не смогла выдохнуть ни слова, только ободряюще погладила её по голове, запустив кончики пальцев в запутанные ярко-красные прядки.
— Мам? — совсем тихо прошептала она, не понимая моего поведения и не понимая, соответственно, что делать ей.
Он не мог нас услышать. Не мог ведь, совершенно точно! Но вдруг резко обернулся, безошибочно находя меня взглядом, и я окончательно приросла к месту, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть застывшее в горле «спрячься!»
А потом стало поздно что-то делать. В один удар сердца горячий оказался на расстоянии вытянутой руки. Я замерла в предчувствии чего-то страшного, забыв как дышать; вздрогнула, ожидая удара, когда он резко подался вперёд. Рядом тихо зарычал шестилап; Райш же, ничего вокруг не замечая, сгрёб меня в охапку и прижал так, что выдавил последние остатки воздуха.
Но это к лучшему. Потому что иначе я, наверное, что-нибудь непременно сказала бы. Глупость какую-нибудь, по инерции. Или попыталась сбежать.
