состоянии и не спросит дозволения, — усмехнулась та.
— Это больно?
— Поначалу я теряла сознание и несколько часов не могла набраться сил. В Куре же, если бы я упала от изнеможения, если бы Сатаро не помог мне, меня могли убить оставшиеся в живых коцитцы.
— Коцитцев не осталось. Цере с отрядом перебили их всех. Им не пришлось бы гнаться за тобой, если бы ты потеряла сознание в Куре. Полагаю, ты стала намного сильнее. В Верне я не заметил в тебе признаков слабости.
— Я не люблю свою силу, Цесперий.
— Это Рианорский дар, — сказал фавн.
— Дар? — усмехнулся Гаральд, зло и скептически. — Из-за этого «дара» она каждую минуту подвергается опасности.
— Это её предназначение. И ей от него не отвертеться. Но какова сила твоего брата?
— Я ещё не видела, как он вызывает её. Но Провидица сказала, что он намного сильнее меня.
— Но как же мог он позволить дикарям этим похитить тебя?
Акме внимательно взглянула на Цесперия и тихо сказала:
— Я сама во всем виновата. Я ушла слишком далеко от лагеря, когда на меня напали. А Лорену я не желаю такого могущества. Это страшное бремя, и ни к чему хорошему оно не приведёт. Давайте ляжем спать, уже поздно.
Фавн и Акме пожелали друг другу приятных сновидений, после чего Цесперий вдруг помрачнел и тихо сказал:
— Сожалею о той сцене, которую пришлось тебе наблюдать в лесу. Мирослав, вероятно, желал припугнуть тебя, чтобы ты не сбежала. Но казнили мы не невинного человек. То был убийца. Он зарезал троих во время пьянки, а после забрал все их деньги. Я не знаю, поверишь ли ты мне, поверишь ли всем, кто здесь. Они подтвердят слова мои.
Не сказав более ни слова, фавн удалился располагаться на ночлег, а Акме, завернувшись в тёплый плед, легла поближе к Гаральду, положила голову ему на плечо, пожелала спокойной ночи и глубоко вздохнула, ожидая сна: ей хотелось верить Цесперию.
Она проснулась, когда в пещеру лился яркий утренний свет, кто-то из мирославцев уже собирался в дорогу, кто-то лишь недавно проснулся, но никто из них не смотрел в сторону Акме, и это её успокоило — значит, она не плакала и не кричала во сне.
К изумлению и радости путников сквозь вечно мрачные облака Кунабулы до скал дотянулись и сияющие бледным золотом солнечные лучи. Оглядываясь на них, пропуская сквозь них свои пальцы, будто пожимая солнцу его многочисленные руки, путники заметно повеселели. Даже Ягер и Лако перестали отпускать грубые низкие колкости. Первый непринуждённо болтал с Катайром, второй же молча оглядывал Ущелье Эрры, что сплошным серым ковром раскинулось внизу.
В середине дня отряд встревожили известия вернувшегося из разведки Цере. С решительным и грозным лицом приблизился он к Мирославу и что-то тихо сказал. Хозяин Саарды застыл, помолчал некоторое время, а после ответил:
— Впереди, в Ущелье большой отряд коцитцев — больше трен сотен. Их стрелы до нас не достанут, но они могут встретить нас у Входа. Посему…
Акме более не слышала ни слова. Поначалу ею овладела растерянность, после ослепил гнев.
«Сатаро, Фая, Августа, может статься, Лорен, все остальные… А они ещё не все перебиты?!»
Она задрожала от ужаса и горя. Акме переглянулась с побледневшим Сатаро.
Вскоре путники увидели их своими глазами: в Ущелье темной массой копошились многочисленные коцитцы. Они держались ближе к восточной стене, будто прижимались к ней, и неторопливо ковырялись: жгли костры, возились с лошадьми, держались все время вместе.
Она ясно помнила, как забрали они несчастных женщин для своих грязных утех, как изуродованы были пленники, она помнила голову казнённого, которую перекатывал медведь одной, потом другой лапой. Они купались в человеческий крови, они должны были быть изничтожены, но их оставалось ещё больше.
На глазах выступили слезы бешенства, по жилам разлился огонь, горло сдавило тисками.
— Акме!.. — донёсся до неё будто издалека голос Цесперия.
Она обратила к фавну перекосившееся от ярости лицо, люто взглянула на него пылающими бело-голубым огнём глазами, и мирославцы отпрянули.
— Акме… — прошептал Цесперий, осторожно протянув к ней руку. — Сейчас это опасно для нас…
— Не бойся, Цесперий, — низким рычащим голосом проговорила она, негодующе от него отвернувшись. — Не укушу я тебя.
— Ведьма, — сказал Ягер, оборачиваясь к ней. — А ну пульни-ка в них. Посмотрим, как они заволнуются!
— Тогда я вас обоих к ним скину, — рыкнул Цере. — Если они заметят нас сейчас, до Иркаллы нам не добраться никогда.
— А если у Входа нас будут поджидать полчища этих дикарей? — грозно осведомился Катайр.
— Решим на месте, — коротко бросил Мирослав. — Вперёд.
Мирославцы обходили все ещё не пришедшую в себя Акме стороной, боясь гнева её, неведомой силы. Сатаро подъехал к ней и прошептал:
— Настанет час расплаты. Тогда нас с тобой никто не остановит. Мы перебьём их.
Более никого они не встретили. Ущелье наполнилось зловещей тишиной и полым шуршанием озлобленного ветра. Мирославцы заметно оживились. Глаза их засверкали, руки похватались за оружие, выражение лиц стало воинственным и нисколько не испуганным или неуверенным. Головорезы ощутили аромат своей стихии. Они не боялись ничего.
К вечеру они добрались до Входа. Он встретил их огромной зияющей дырой с широкой разбитой лестницей. Налетел ветер, объял путников, до слуха целительницы донёс чьё-то резкое рычание и стон. Подпрыгнув от испуга и обернувшись, Акме выдохнула:
— Вы слышали?
Путники застыли и прислушались к гулу кунабульского ветра.
— Это ветер воет, — пробурчал Катайр, нервно оглядываясь, неспокойно поигрывая топориком.
— Будто человек… — прошептала Акме. — Вот снова!
— Тебе кажется, — сказал Гаральд, внимательно оглядывая округу. — Или коцитцы мучают кого-то неподалёку.
Мирославцы двинулись вперёд, наготове держа оружие, Акме по жилам разливала огонь, слыша, как всё громче шепчут и рычат неведомые голоса.
На копыта коням путники повязали подобие плотных чехлов, чтобы заглушить их цокот, после, поднявшись по лестнице, вошли внутрь, и их ослепила кромешная тьма. Свет умирающего дня мало-мальски освещал широкий каменный коридор, но не проходил дальше. Едва переступили они черту, что заканчивала свет и начинала тьму, Иркалла заволновалась. Загудели да затряслись стены, с потолка водопадом посыпалась пыль, и из недр земли, будто из самого сердца этого нечестивого места что-то протяжно завыло. Вой был похож на вопль триумфа и в то же время ярости. Заголосили и перепугано затанцевали лошади, закричали мирославцы, на охнувшую от испуга Акме налетели бесплотные голоса, закружились вокруг неё черной метелью, а спустя несколько мгновений всё прекратилось.
Иркалла вновь застыла и мертво затихла, не осталось ни эхо от воя, ни голосов. Лишь будто издалека Акме все ещё слышала чей-то едва
