«Ах, вот как, — равнодушно подумалось Чан Гэну. — Значит, это из-за необходимости объясняться перед покойным Императором. Если бы он прознал, что я всего лишь маленький ублюдок, рожденный той женщиной, Сю Нян, взявшейся неизвестно откуда; если бы он прознал об этом и, наконец бы понял, что мое высочайшее происхождение — лишь гнусная ложь — уловка, сбившая с толку императорскую семью — он впал бы в ярость и вернулся к жизни, только чтобы найти меня и убить».
Каждый раз, когда он смотрел на Гу Юня, то чувствовал, будто его сердце мучительно медленно кромсают острым ножом, разрезая на жалкие кусочки. Его грех, камнем висевший на шее, только лишь тяжелел, и Чан Гэну не хотелось ничего больше, кроме как немедленно сбежать подальше от этого человека. В то же время Гу Юнь отказывался отпускать и крепко держал его.
Он не знал этого, но в сердце Чан Гэна стремительно рождались новые, совершенно необузданные чувства — такие, как безграничная ненависть к Гу Юню. Однако же, к счастью, Чан Гэн умел совладать с собой и быстро возвращался в нормальное состояние.
Чан Гэн отвел взгляд от Гу Юня и спокойно проговорил:
— На днях ифу сказал мне, что какой бы путь я ни выбрал, если этот путь — тот, который я хочу пройти сам, все будет в порядке. Прошло всего несколько дней, а ифу уже забирает свои слова обратно?
Вспыхнувшее в груди Гу Юня пламя обожгло его сердце:
— Я сказал, что хочу, чтоб ты все тщательно обдумал. Считаешь, ты уже сделал это?
— Я хорошо подумал.
— Нет! Подумай еще раз! А после, когда ты как следуешь обо всем подумаешь, найди меня, — Гу Юнь не хотел ругать его, поэтому круто развернулся и быстро отправился прочь.
Чан Гэн наблюдал за удаляющейся фигурой. Маршал нервно стряхивал с плеч опавшие лепестки персиковых цветков. Позади юноши послышались легкие шаги. Чан Гэну не нужно было поворачиваться, чтобы понять, кто стоял позади него.
— Чтобы мастер стал свидетелем такой сцены... Как неловко.
Монах не смел появляться и показался лишь тогда, когда Гу Юнь ушел. Ляо Жань с облегчением явил свое лицо и произнес: «У Аньдинхоу благие намерения».
Чан Гэн взглянул на свои ладони: на некогда тонкой коже появилось несколько багровых следов мозолей. Вот только на этих руках до сих пор не было ни одного шрама.
— Я не хотел бы превратиться в ничтожество, которое только и может, что полагаться на его доброту, — холодно произнёс Чан Гэн.
«Жалкий слуга лишь хотел обратить внимание на то, что Ваше Высочество немного перегнул палку, — заметил монах. — Если бы в мире существовал мудрец, постигший истину Бытия, в юности он так или иначе воспитывался почтенными матерью и отцом, находясь под их безграничным покровительством. Однако, по словам Вашего Высочества, получается, что все люди в этом мире несут на себе печать ничтожества? Большой сосуд долго делается [2]. Не стоит зазнаваться и проявлять излишнюю поспешность».
Чан Гэн ничего не ответил. Разумеется, он имел в виду совсем не это.
«Я разглядел выражение на лице Вашего Высочества, — сказал монах. — Похоже, яд добрался до ваших костей».
Чан Гэн ошарашенно посмотрел на монаха. Откуда он узнал о Кости Нечистоты?
Монах продолжил:
«В сердце каждого человека есть яд. Он может пребывать очень глубоко, а может и нет. Ваше Высочество, в ваши годы вам не следует думать о подобном так много, лучше отпустить излишние мысли».
— Откуда мастеру знать? — грустно улыбнулся Чан Гэн.
Он всегда чувствовал: все, что его окружало — его императорский статус, его фальшивая личность, — все для него украла Сю Нян. Может, однажды кто-нибудь тоже сможет это понять. Они раскроют правду и скажут, что он не заслужил того, что имел. И тогда он все потеряет.
Постоянное беспокойство вошло у Чан Гэна в привычку; именно поэтому в столице он чувствовал себя посторонним.
Гу Юнь всегда оставался на стороне Четвертого Принца, неустанно помогая ему двигаться по пути к светлому будущему, но в какой-то момент Чан Гэн осознал, что он не способен ради этого будущего возложить на алтарь свое сердце.
Каждый день, глядя в зеркало, он видел перед собой не Цзы-ду [3], а «подземного дракона» [4], барахтающегося в грязи. Но его окружение старательно цепляло на него рога и чешую, стараясь облачить его в шкуру истинного дракона. Тем не менее, даже если у него будет множество величайших наград, он все равно останется негодным червем, тем, кто никогда не войдет во дворец императора в статусе наследного принца.
Именно поэтому лучше держаться подальше от столичных интриг, чтобы избежать неловкости в дальнейшем.
А что касается Гу Юня... радости и печали, которые он приносил... в каждом слове его — ни намека на неискренность... Такого не забыть. Такое попросту невозможно вычеркнуть... выдрать из памяти! Это навсегда отпечаталось на костях Чан Гэна. Он не мог обмануть себя и сказать, что легко сможет отпустить его — просто чувствовал, что не достоин всего этого.
Чан Гэн решил не продолжать отчитывать самого себя. Вскоре он собрался и снова обратился к монаху:
— Ах да, мастер, я всегда хотел спросить у вас. В конце концов, что это за болезнь, от которой страдал мой ифу? В восточном море он очень странно себя вел. Однако он отказался мне о чем-то рассказывать.
Монах поспешно покачал головой и быстро ответил: «Амитабха, монах не смеет обсуждать подобное».
Чан Гэн нахмурился и спросил:
— Он кичится своим влиянием, а ты все равно помог ему, не принимая это в расчет?
«Неужели Аньдинхоу из тех, кто начнет бессмысленно кичиться своим влиянием, — со смехом сказал монах. — Если он не хочет говорить об этом, то это не потому, что он боится, если о его слабостях узнают другие. Возможно, эта слабость — вросшая в его тело чешуйка, яд в его сердце. Кто посмеет прикоснуться к самому уязвимому месту Аньдинхоу? Ваше Высочество, прошу, пощадите и позвольте монаху сохранить его жизнь».
Чан Гэн снова нахмурился.
Гу Юню было непросто сбежать из плена желтых песков западной пустыни Сали [5]. Эти несколько дней он думал наслаждаться пейзажами Цзяннани, прокатиться верхом на лошади, покататься на лодке по озеру, налюбоваться прекрасными дамами и прочее. В общем, перед тем, как вернуться на границу, он всего-навсего хотел немного отдохнуть.
А что в итоге? Всего пара колких фраз Чан Гэна испортила ему настроение, и сейчас он отсиживался в своей комнате, не желая ступить ни единого шага за порог. Достаточно было только взглянуть на Чан Гэна, и маршал уже впадал в ярость. Впрочем, на Яо Чжэня это тоже распространялось. Хотя куда больше Гу Юнь был зол на этого плешивого осла Ляо Жаня.
Две испорченные малявки семьи Яо продолжали нарочито громко дуть в свои флейты. Они шумели, точно пара крикливых попугаев.
Вслушиваясь в игру двух маленьких девочек, Гу Юнь невольно вспомнил, как Чан Гэн вырвал флейту из его рук, и разозлился еще сильнее. Разве прежде он не дарил такие вещи своему ифу? Как он так быстро изменился?
Так жаль, что родители и их дети, связанные одной лишь судьбой, остаются таковыми недолго. Даже в настоящих семьях, где всех объединяет близкое родство, нередко случается такое. Что уж говорить о незнакомцах, подобных им — ведь они даже не были связаны кровными узами.
Поздним вечером во двор поместья господина Яо приземлился Черный Орел.
— Великий маршал, генерал Шэнь просил передать вам письмо.
Гу Юнь унял свой гнев и взял протянутый ему конверт. Развернув его, маршал обнаружил, что сообщение полностью отличается от привычных длинных тирад, которыми грешил Шэнь И. В письме было написано всего три слова:
«Срочно. Скорее назад».
От Линь Юань до ситуаций, касающихся жизни и смерти на поле брани — не было ничего, чего бы Шэнь И не встречал на своем пути раньше. Если бы не возник столь неотложный вопрос, он бы не писал срочные письма с настоятельным призывом вернуться.
— Маршал, — обратился солдат, — по-вашему...
— Я понял, — отрезал Гу Юнь. — Ничего не говорите. Мы отправляемся завтра.
