— Спасибо, — произносить это именно для него оказывается так же странно и почти больно, как первые два раза, и губы продолжает пощипывать ещё какое-то время, словно пересоленные слёзы только сейчас добираются до них и заполняют все мелкие трещинки. Может быть, отойдя от своего эйфорически-сонливого состояния, я ещё пожалею о высказанной перед ним слабости.
А может быть нет.
Между нами уже столько, что перекрыть выставленный друг другу счёт не хватит и всей жизни. Ему — купить, мне — отработать.
— Что ты хотела забыть, Маша? — вопрос нагоняет меня в полудрёме, решительно хватает за плечи и встряхивает, вмиг срывает с тела мягкую защитную оболочку, в которой так хотелось спрятаться от всех кошмаров прошлого.
Кто тебя за язык тянул, дура?
Плед вдруг становится неприятно колючим, царапает кожу, пока я старательно заворачиваюсь в него ещё сильнее, спасаясь от пробежавшегося по спине и рукам холодка. Бросаю быстрый взгляд на панель с климат-контролем, чтобы к собственной досаде убедиться, что там-то ничего не поменялось.
Мне не стыдно рассказывать о том, что произошло. Нет, не стыдно, но… После того, как я озвучу нелицеприятную правду, как же смогу уверенно делать вид, что не нуждалась в нём всё это время? Как буду прикидываться, что могу контролировать хоть что-то в своей жизни, если на самом деле всегда поддавалась обстоятельствам, прогибалась, охотно вставала на колени перед судьбой и даже не пыталась сопротивляться, бороться за своё счастье?
Ничтожная. Жалкая. Слабая.
Такая же шлюха, как моя сестра. Она хоть искала деньги и удовольствие, а я продавалась за возможность зарыть голову в песок и сохранить свою фальшивую независимость.
— Я сама пришла к Паше. Предложила… себя. Мне тогда только исполнилось шестнадцать, и я была очень зла на всех. На тебя, на Ксюшу, на себя. Особенно сильно на себя. И мне захотелось мести, захотелось как следует наказать саму себя за то, что не могла просто оставить, смириться, простить, забыть… Наказала, — я пытаюсь усмехнуться, но парализованное тело отказывается слушаться, шевелить онемевшими, закостеневшими мышцами.
Перед глазами так и висит потолок, чуть желтоватый от времени и издевательски-яркого дневного света за окном. Испещрённый сетью тончайших серых трещин на старой известке. Со светлыми маленькими пятнышками-брызгами от шампанского, оставшимися с тех времён, когда там теряла девственность моя сестра.
Я смотрела на этот потолок. Всё время смотрела только на него, стараясь отвлечься и не думать больше ни о чём.
— Сама виновата. Знала, что он отыграется на мне. Он и отыгрался, — моргаю, пытаясь избавиться от этого видения, но белый пух облаков за окном так и рассекают тёмные трещины, а красный свет светофора расползается под каплями дождя на стекле и превращается в пятна крови. — Очень медленно и очень жестко. Почти два часа крайне извращённой пытки. А хуже всего, что потом ему стало стыдно. Жалко меня. И показалось, что лучший способ как-то это компенсировать — завести со мной отношения.
К счастью, Кирилл молчит, никак не комментируя это и не задавая больше вопросов, и даёт мне отличную возможность не смотреть на него. Не видеть осуждения, не видеть отвратительной, унизительной жалости, не видеть недоумения поступком, слишком сильно выбивающимся из попыток закомплексованной девочки быть исключительно правильной во всём.
Я всегда ошибалась, Кирилл, всегда. Каждый чёртовый раз в своей жизни, когда от меня требовалось решение, я давала неправильный ответ.
Натягиваю плед до самого подбородка, чтобы скорее справиться с ознобом, прикрываю глаза и почти сразу же засыпаю поверхностным, тревожным сном.
***
Пальцы так и мусолят гладкую поверхность пачки сигарет, тянутся к ней по давней привычке, стоит лишь задуматься на мгновение. Ещё одна маленькая слабость, которую на самом деле можно вытравить из себя, стоит лишь по-настоящему захотеть. Но вот незадача — не хочется. Иногда мне кажется, что это вообще единственный доступный мне способ проживать свою жизнь: заниматься постепенным и последовательным саморазрушением.
Достаю одну сигарету, зажимаю губами и уже тянусь к зажигалке, но одёргиваю себя в последний момент, поднимаюсь со стула и быстро выхожу на маленький балкон.
Нервишки шалят, да, Кирилл?
Делаю первую затяжку сразу же, как только прикрываю за собой дверь, чтобы едкий дым не заползал в квартиру. Обычный способ успокоиться перестаёт работать, и я лишь бестолково скольжу взглядом по монохрому столичных домов, позволяя мыслям с усиленным рвением заполнять так стремившуюся избавиться от них голову.
Слишком много задач одновременно требуют своих немедленных решений, а я сомневаюсь как никогда сильно, никак не находя достойный компромисс между «надо» и «хочется». Проблемы, проблемы, проблемы нарастают снежным комом, придавливая своим весом.
Когда я возвращаюсь на кухню, Маша все так же сидит, уткнувшись носом в листочки с расчётами. Кажется, будто она и не заметила вовсе, что я выходил, оттого намеренно громко передвигаюсь по кухне и подглядываю за ней исподтишка.
Это какой-то новый, феноменально высокий уровень собственного идиотизма: ревновать её к работе, которую сам же и навязал. Просто десять из десяти, флеш-рояль, шах и мат в одном флаконе.
Ёбаный пиздец и прямой путь то ли в дурку, то ли сразу на тот свет с такими загонами.
Глеб обещал приехать часа через полтора, и это ещё один повод нервничать и гасить в себе иррациональное желание держать от него Машу как можно дальше. Я, конечно, могу припомнить о том, что он нагло и топорно, но, — чёрт бы его побрал! — при том очень успешно использует её, чтобы продавливать своё мнение в тех вопросах, где я упрямо остаюсь непреклонен. Могу сослаться на страх, что он скажет что-то лишнее, позволив ей в полной мере понять, какой размазнёй я способен становиться, если дело касается связанных с ней же вопросов.
Но, блять, реальность такова, что я начинаю ревновать её даже к нему, не имея на это ни одной разумной причины.
Как будто мне вообще нужны эти самые, разумные, причины, когда всю последнюю неделю внутри происходит самая настоящая кровавая революция и государственный переворот с полным смещением власти. Разум заперт на замок, и только изредка испуганно вскрикивает, наблюдая за тем, что вытворяет отныне заправляющее всем сердце.
— Что-то не так, Ма-шень-ка? — протягиваю насмешливо, наблюдая за тем, как она хмурится и быстро шуршит листами. Один в один та девочка, что забивалась в максимально удалённый от меня угол дивана и смотрела как на вражеского захватчика, стоило лишь раз поправить её отточенный ответ.
А сейчас она поднимает голову и, кажется, недоумевает, безошибочно уловив мой совсем не настроенный на работу, деловое общение или серьёзный разговор, откровенно заигрывающий тон. Тонкая морщинка у неё на лбу мгновенно разглаживается, одна бровь вопросительно приподнимается, а губы словно вот-вот расплывутся в улыбке. Впрочем, последнее — явно уже игра моего воображения и попытка выдать желаемое за действительное.
— Нет, всё нормально, — пожимает она плечами и снова упирается взглядом в листочки. — Сделай, пожалуйста, кофе.
По инерции встаю у плиты, тянусь рукой к шкафчику, где хранятся молотые зёрна, и только тогда осознаю, что именно только что услышал. Ухмыляюсь, прикрываю глаза и чудом сдерживаюсь, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу.
«Сделай, пожалуйста, кофе».
Если бы меня спросили, какие фразы никогда не услышишь от Маши Соколовой, эта вошла бы в топ-десять. Пожалуй, наряду с «пожалей меня», «давай просто побудем вместе» и чем-нибудь миленько-сладеньким, вроде «мне с тобой так повезло».
Краем глаза замечаю, как она поднимается из-за стола и подходит ближе, как ни в чём не бывало устраивается на высоком барном стуле за кухонным островком-стойкой, на расстоянии всего лишь вытянутой руки от меня. Подпирает подбородок ладонью, следит за мной своими синими океанами, в которые сейчас боюсь взглянуть.
