Когда я уходила, он еще раз поцеловал меня в шею, подмигнул и сказал:
— Вы не будете болтать про меня в клубе?
Я вернулась в клуб к обеду, чтобы подкраситься, освежиться и перекусить. Другие девушки тоже были здесь. Мы стали разговаривать. Я упомянула о приглашении в субботу вечером, и они все засмеялись. Одна из девушек слегка задрала юбку и стала рассматривать родинку на бедре. Я заметила, что она не носила трусиков. Иногда звонил телефон и одна из девушек уходила на работу.
Следующим был молодой иллюстратор. Ворот его рубашки был распахнут. Он даже не пошевелился, когда я вошла. Он кричал мне:
— Откройте спину и плечи. Опустите шаль!
Затем он дал маленький старомодный зонтик и белые перчатки. Шаль он прикрепил мне где-то на талии. Он делал рисунок для обложки журнала. Потом он обернул шаль вокруг моей груди, но это было ненадежно: как только я наклонила голову так, как он хотел, изображая что-то вроде приглашающего жеста, шаль соскользнула, и открылась грудь. Он не позволил мне пошевелиться.
— Хотел бы я нарисовать вашу грудь тоже, — сказал он.
Он рисовал углем и улыбался. Наклонившись ко мне, чтобы что-то измерить, он прикоснулся углем к моим соскам и сделал отметку.
— Оставайтесь в этой позе, — сказал он, и добавил: — Вы, девушки, иногда ведете себя так, будто лишь у вашей персоны груди и бедра. Я видел их уже так много, что они больше не интересуют меня, уверяю вас. Я имею дело со своей женой только если она одета. Чем больше одежд, тем лучше. При этом всегда выключаю свет: я знаю слишком хорошо, как сделаны женщины. Я рисовал их миллионы раз.
Прикосновение его карандаша к моим соскам сделало их твердыми. Это вовсе не было приятно, и я рассердилась. Почему мои груди так чувствительны? И заметил ли он это?
Он продолжал рисовать и раскрашивать свою работу. Затем он остановился, чтобы выпить виски и предложил мне тоже. Он смочил свой палец в виски и коснулся им одного из моих сосков. Я в этот момент не позировала и поэтому сердито отодвинулась. Он продолжал улыбаться:
— Разве это не приятно? Это их согревает.
И вправду, соски были твердые и красные.
— Очень они у вас симпатичные. Вам не надо подкрашивать их помадой. Они от природы розовые. А чаще всего у сосков бывает цвет кожи.
Я оделась. На сегодня было достаточно. Он попросил меня прийти на следующий день в это же время.
Во вторник он не торопился начать работать и разговаривал. Положил ноги на рисовальный столик и предложил мне сигарету. Я пристегивала шаль. Он смотрел на меня.
— Покажите-ка ноги. Возможно, в следующий раз мне понадобится рисунок ног.
Я подняла юбку над коленом.
— Посидите вот так, — сказал он.
Он делал набросок. Мы молчали. Затем он встал, бросил карандаш на стол, наклонился ко мне и поцеловал меня в губы, принудив меня откинуться назад. Я грубо отбросила его. Это заставило его улыбнуться. Рука его скользнула мне под юбку, коснулась бедер в том месте, где кончались чулки, и прежде чем я успела пошевелиться, он уже снова сидел за своим столиком.
Я приняла позу и ничего не сказала, так как сделала открытие, что, несмотря на свой гнев, несмотря на то, что не была влюблена, этот поцелуй и ласка доставили мне удовольствие. Я сопротивлялась по привычке, но на самом деле мне было это приятно. Позирование дало мне время прийти в себя и вспомнить о самозащите. Похоже, мое поведение выглядело убедительно, и остаток утра он вел себя спокойно.
Впервые я обнаружила, что, в общем-то должна была защищаться от самой себя. Ведь я была полна любопытства. И была абсолютно убеждена, что не отдамся никому, кроме того, в кого буду влюблена. А влюблена я была в Стефана. Мне хотелось прийти к нему и сказать: «Возьми меня». Я неожиданно вспомнила другой случай, который произошел год назад, когда моя тетя взяла меня с собой в Нью-Орлеан на карнавал. Ее друг вел автомобиль. С нами были еще две девушки. Вдруг несколько молодых людей, воспользовавшись замешательством, шумом, волнением и весельем, прыгнули к нам в машину, сняли с нас маски и начали целовать нас, пока моя тетя не принялась кричать. Тогда они исчезли в толпе. Я была потрясена и хотела, чтобы молодой человек, который меня обнимал и целовал в рот, все еще оставался здесь, в машине. Я ослабела после поцелуя, я была возбуждена.
Вернувшись в клуб, я подумала о том, что же чувствуют другие натурщицы? Разговоров о самозащите велось среди нас много, но были ли они искренни? Одна из самых прелестных натурщиц, чье лицо не обладало особой красотой, но зато тело было великолепно, говорила: «Я не знаю, что другие девушки чувствуют, когда позируют обнаженными. Я это обожаю. Еще когда я была маленькой девочкой, я любила раздеваться. Мне нравилось, что люди смотрят на меня. Я раздевалась на вечеринках, как только гости немного напивались. Я всегда любила показывать свое тело. И сейчас я это люблю. Я в восторге, когда на меня смотрят. Это приносит мне удовольствие. Я чувствую, как волны радости бегут по телу, когда мужчины смотрят на меня. А когда я позирую перед целым классом художников в школе, когда я вижу все эти глаза, прикованные к моему телу, я чувствую настоящее счастье. — Это вроде как заниматься любовью. Я чувствую себя чудесно, как женщины, когда они раздеваются для любовника. Я люблю свое тело. Мне нравится позировать, держа груди в руках. Иногда я их ласкаю. Когда мужчины дотрагиваются до меня, я не чувствую такого волнения… Это всегда только разочарование. Но я знаю, что другие девушки чувствуют по-другому.
— Я вообще ничего не чувствую, — сказала другая девушка. — Мне все это кажется безличным. Когда мужчины рисуют, они не думают о нас как о личностях. Один художник сказал мне, что тело натурщицы на постаменте — это просто предмет, что единственно, когда он чувствовал эротическое волнение, это в миг, когда натурщица снимала свое кимоно. В Париже, говорят, натурщица раздевается перед классом и это волнует.
— А я чувствую унижение, — сказала рыжеволосая девушка. — Я чувствую себя так, словно мое тело больше мне не принадлежит и больше не представляет никакой ценности, когда его видят все.
— Если бы мы были только предметом, — сказала еще одна, — они бы не приглашали нас потом на вечеринки.
— И не женились бы на своих натурщицах, — добавила я, вспомнив двух своих художников.
Однажды я позировала иллюстратору. Когда я приехала туда, то увидела, что там уже были двое: мужчина и девушка. Мы должны были изображать сцены — любовные сцены из рассказа. Мужчине было около сорока, у него были мужественные декадентские черты лица. Именно он руководил постановкой. Я должна была с ним целоваться, пока иллюстратор рисовал. Мне было неприятно. Этот мужчина мне совершенно не нравился. Вторая девушка изображала ревнивую жену, которая врывалась в разгар нашей сцены. Мы должны были повторять это многократно. Всякий раз, когда я должна была целоваться, у меня внутри все сжималось, и мужчина чувствовал это. Он был оскорблен и смотрел на меня с насмешкой. Я играла очень плохо. Иллюстратор кричал на меня, как будто мы снимали фильм: «Больше страсти, вложите в это больше страсти!»
