Не уверена, что хочу именно секса. Скорее максимального тактильного контакта, близости, ощущения того, что я не одинока. Ищу ласки и защиты, которых толком никогда и не чувствовала.
— Иди ко мне, — нелепые слова в нынешней ситуации, когда потребовалось бы приложить огромные усилия, чтобы меня от него оторвать. Но Кирилл утягивает меня вслед за собой, ложась на кровать, почти наваливается сверху всей тяжестью своего тела, вдавливает в матрас, запускает руки под майку, возвращая их на прежнее место — на выступы моих лопаток, только теперь кожа к коже, без преграды тонкой ткани. Соприкасаемся животами. Горячий воздух, срывающийся с его губ, бегает от подбородка к виску, и в ногу с ним по мне бегут мурашки.
В такие моменты особенно хочется спросить, как же это у него получается. Как выходит так, что он быстрее и точнее меня самой знает, что именно мне надо. Почему для него я всегда нараспашку?
Я — для него.
Неправильно думать об этом, когда время так отчаянно поджимает. Неправильно признаваться в своих чувствах тогда, как самым верным решением стало бы закопать их ещё глубже, чем в прежнее десятилетие самообмана.
Ты стала всё делать неправильно, Маша.
— Как ты жила все эти годы? — шепчет он, заглядывает мне прямо в глаза, словно способен увидеть в них что-то в ночной мгле, кроме влажного блеска.
— Ненавистью, — говорю, не задумываясь, выпаливаю свою правду, вряд ли когда-нибудь ещё нашедшую бы свой выход. — И надеждой.
Не знаю, зачем я сама продолжаю всматриваться в него, цепляться пристальными взглядом за тёмные очертания лица, изучать чёткие линии подбородка и плавные изгибы волос. Наверное, чтобы не сойти с ума в темноте, в тишине, прерываемой лишь слабыми звуками нашего дыхания. Не поддаться панике, уверяющей меня, что стоит лишь закрыть глаза на мгновение, как всё исчезнет, развеется, и передо мной окажется лишь расчерченный полосами идущего от уличного фонаря света потолок в комнате студенческого общежития.
— Ты не простила меня, — не спрашивает, утверждает. Напоминает об этом то ли себе, то ли мне, то ли сразу нам обоим, будто пытается провести незримую границу между нашими почти сросшимися телами.
Бесполезно. Сопротивление бесполезно. Даже я наконец-то это поняла.
— А оно нужно тебе? Моё прощение?
— Нет, Маша. Нет, — касается меня сухими тёплыми губами, прижимается, трётся, исступленно целует. — Оно станет непосильным кредитом доверия. А я не хочу… не хочу получать его в долг. Даже если абсолютно уверен, что потом смогу отработать.
Потом. Как бы мне хотелось верить, что у нас есть шанс на это самое «потом». Хоть одна, мизерная возможность оттянуть конец этой истории ещё на несколько месяцев, на год, на всю жизнь.
— А знаешь, — выдыхает он хрипло, громко сглатывает слюну, сжимает меня до боли, до хруста в костях, до тихого звука полной беспомощности, слетающего с губ и разбивающегося об него. — Не прощай меня. Никогда не прощай. Сможешь?
— Почему?
— Что бы не случилось с нами дальше, я хочу быть уверен, что в тебе ещё осталась твоя ненависть. Если не будет надежды, то пусть хотя бы одна ненависть. Чтобы жить ею.
Киваю, потому что горло так сводит судорогой, что не выходит произнести ни звука. Больно, очень больно во всём теле: распирает грудь, выворачивает кости, разъедает превратившейся в кислоту кровью разбухшие вены, и новые слёзы осколками стекла царапают веки, режут по щекам.
Эти чёртовы слёзы должны когда-нибудь закончиться. Должны.
Мы лежим так до рассвета. Пропадаем, поддаёмся дрёме, исподтишка накрывающей наши тела тонкой вуалью, вздрагиваем испуганно, неожиданно проваливаясь обратно в мучительные сны, будим друг друга, застываем, отвердеваем в переплетении рук и ног, сливаемся дыханием.
Только молочная пелена медленно просыпающегося солнца, разливающаяся по чернильному небу, не разгоняет страхи, не отводит их прочь, отправляя вслед за ночью. Они остаются с нами, хитрым и живучим паразитом забираются внутрь тела, прячутся в тени раздутого, пульсирующего за износ сердца и постепенно отравляют, парализуют, убивают.
Я захожу в душевую вслед за ним, тут же ёжусь от брызг долетающей до меня прохладной воды, обхватываю плечи ладонями и это неожиданно выглядит так, словно пытаюсь прикрыть голую грудь. И этим странным движением ещё сильнее просто обнажённого тела обращаю на себя его взгляд: тяжёлый, густой, стекающий по мне горячим мёдом.
Запоздало осознаю, что делать подобное утром — запрещённый и жёсткий приём, но контролировать себя как раньше уже не получается. Это больше не провокация, а невыносимая потребность, удовлетворить которую хочется прямо здесь и сейчас.
Меня не сдерживает больше физической оболочкой. Я вся — сгусток сплошной энергии, ярких эмоций, искрящих порывов и молниеносных импульсов.
Оказываюсь прижата спиной к плитке быстрее, чем осознаю рывок Кирилла прямиком ко мне. Прямо как в первый раз, — эта мысль стремительно накручивает мои органы на острое веретено желания и рисует ненормальную улыбку на искусанных губах. Его ладонь ложится на шею, пытается сжать её крепко и грубо, но выходит лишь мягкое, абсурдное для ситуации нежное поглаживание пальцами.
Мы изменились. Оба изменились так сильно, что обратно уже ничего не вернуть.
И он понимает это тоже. Чувствует. Закрывает глаза и прижимается своим лбом к моему, а пальцы разжимаются и неторопливо спускаются к ключице, обводят её выступ.
— Я сделаю всё, чтобы быть с тобой. И всё брошу, не раздумывая, — забываюсь, пытаюсь покачать головой, но лишь сильнее упираюсь в его лоб и попадаю кончиком носа в выемку над верхней губой. И какая в самом деле разница, смогу ли я его простить, если всё равно доверяю безоговорочно и абсолютно? Сейчас доверяю даже больше, чем самой себе, уязвимой и ослабленной испытываемыми чувствами.
Я знаю, уверена, что он говорит правду. Вот только в конце, как и положено, должно появится хотя бы одно веское и перечёркивающее всё к хуям «но».
— Как только буду уверен, что тебе больше ничего не угрожает. Как только перестану трястись каждую секунду, что тебя могут снова у меня отобрать.
— А что делать мне? Скажи, Кирилл? Просто ждать, снова ждать того, на что я не в силах никак повлиять? — пальцы так и скользят по влажной плитке, дрожат, собираются в кулаки. Сжать бы их и лупить со всей силы, расшибать до крови от отчаяния.
— Хотя бы не помогай нашим врагам добиться желаемого, — говорит чётко, громко, с напором. Придавливает мою голову затылком к стене и отстраняется совсем немного, смотрит мне прямо в глаза и криво ухмыляется, когда мой взгляд наконец с трудом фокусируется прямо на нём. — Не изводи сама себя, Ма-шень-ка.
Смеюсь хрипло, рвано. Истерично. Потому что не знаю, как выполнить его просьбу. Не умею жить иначе, как порывами постоянного безграничного саморазрушения. Не могу перестать остервенело жать на кнопку экстренного уничтожения и со странным наслаждением вслушиваться в обратный отсчёт секунд, остающихся до финального взрыва.
Так мне и надо.
Тянусь к нему губами. Прикусываю совсем немного, одной рукой яростно обхватываю его затылок и царапаю плотную, горячую кожу. Сама не понимаю, кому хочу сделать больно: себе или ему. Всё равно ощущать это буду одинаково сильно.
— Кирилл, я… Я тебя… Я… — запинаюсь, спотыкаюсь и падаю. Падаю, падаю, падаю и пролетаю тысячи километров, но так и не могу произнести вслух несколько обычных слов.
Давай же, Маша. Ты ведь всегда повторяла, что это ничего не значит.
Под льющейся на нас водой не видно, как я снова начинаю плакать. Только тело предаёт, подставляет меня, толкает к нему, снова к нему, с мелкой дрожью и дёргающимися в рыданиях плечами.
— Я знаю, знаю, Маша, — заверяет, прерывая моё сдавленное бормотание вперемешку со всхлипами. Целует утешительно, гладит по голове, рукам. Больше не требует, не просит, не ждёт ничего из того, к чему так упрямо и безжалостно подталкивал меня ответными провокациями, насмешками, жёсткой игрой на эмоциях. — Я это чувствую. Всегда чувствовал.
