Меня перемололо. Раскрошило. Размазало.
Вот только сумей я отмотать время вспять — просто бросилась бы в эту пропасть ещё раньше.
Давно нет упрямой, честной и отвратительно правильной девочки Маши Соколовой. Больше нет своенравной, бесчувственной и просчитывающей всё наперёд Маши Соболевой. Меня нет. А может, никогда и не было?
В этот раз не нужно собирать себя по кусочкам. Складывать, сшивать как попало грубыми грязными нитками, создавая нового уродливого Франкенштейна, неполноценного и не способного выжить без толкающей вперёд одержимости. Не нужно восставать из пепла сожжённых за собой мостов и пытаться расправить переломанные, куцые крылья, неприспособленные к полёту.
В этот раз у меня уже есть новая-старая жизнь. С ненавистью, для которой ещё найдутся причины. С надеждой, которая может оказаться ложной. С необходимостью снова быть сильной.
Ты выдержишь это, Маша. Ты выдержишь всё, что угодно, или просто сдохнешь — и любой из этих вариантов не так уж плох.
Я прикусываю свои губы, унимая их раздражительную дрожь. Беру себя в руки, останавливая их судорожные, панические метания по его широкой спине. Выбрасываю нахрен этот жалобный тон, жалобный взгляд, жалобный вид. Делаю всё возможное, чтобы исполнить его просьбу и не дать никому себя уничтожить.
Никому. Ни себе, ни ему, никому другому.
— Пора заканчивать эту комедию, Кирилл, — протягиваю едко, расплываясь в гадкой ехидной ухмылке, и указываю взглядом на наши обнажённые тела, на упирающийся мне в живот торчащий колом член. — Или миленьких разговоров недостаточно, и перед тем, как поебаться, ещё подержимся за ручки?
***
Зябко. Растираю плечи ладонями, но это ничуть не помогает: только плотный и жестковатый на ощупь хлопок рубашки неприятно елозит по стёртым с утра лопаткам, и кожу жжёт, покалывает, словно под ней опять шероховатые плитки душевой.
Резкий толчок. Движение тела вверх, спиной по мельчайшим неровностям стены, по ощущениям всё больше напоминающей наждачную бумагу. Сбивчивое, яростное, шипяще-рычащее «ещё», подгоняющее и без того быстрое и хаотичное трение у меня внутри.
Приходится отгонять от себя не самые уместные воспоминания и приободряюще улыбаться, замечая на себе настороженный, цепкий взгляд Вики. А потом чертыхаться, раздосадовано сжимать заледеневшие пальцы в кулак, потому что приободряющая улыбка на моём лице смотрится так же пугающе и шокирующе, как расплывающееся поверх одежды огромное кровавое пятно.
Воздух сырой, насквозь пропитавшийся пролитыми за ночь слезами. Вышел вместе со мной из ванной на подгибающихся, дрожащих от слабости и удовольствия ногах, добрался до осточертевшего офиса, забрался в стандартное чёрное кресло и продолжает трогать, трогать, трогать меня. Бесцеремонно, жадно. Пролезает в рот и шарит по языку, ошпаренному от рассеянности о кипящий кофе.
Всё, на что ты способна, Ма-шень-ка, — лишь провоцировать его. Делать вид, будто способна выжить, и не задохнёшься в этой стремительно меняющейся атмосфере.
При нём выходило держаться хладнокровно и самоуверенно. Ухмыляться стервозно, взглядом повторять молитвенное «я с этим справлюсь, я сильная, я справлюсь». А без него — не выходит. Перед другими я подавлена и растеряна. Хмурюсь, борюсь с ознобом и нарастающей от постоянной нервозности тошнотой. Одёргиваю рукава рубашки, натягивая их почти по костяшек на ладони, поправляю и без того плотно застёгнутый воротничок, под которым прячется на шее маленькое пятно случайно оставленного засоса.
Он делает меня слабой. Он делает меня сильной. И как разобраться в этих бесконечных противоречиях?
— Переживаешь из-за работы? — спрашивает Вика, как только Юля уходит на кухню и на отшибе всех рабочих столов мы остаёмся с ней только вдвоём. — Я же вижу, Машка, ты сама не своя с того самого момента, как я рассказала тебе о планах на увольнение.
— Ты же знаешь, летом мало вакансий. Конечно, это вызывает некоторую нервозность, — стараюсь не смотреть на неё лишний раз и утыкаюсь в экран, сортируя входящую почту на корпоративном почтовом ящике. Бесполезное и бессмысленное занятие, с учётом того, что до нашего последнего рабочего дня остаётся всего четыре дня.
И шестнадцать часов до того момента, как Рома с Глебом будут пытаться достать необходимые нам видеозаписи и вычислить личность мужчины, связанного с Ксюшей. С помощью Славы, который специально задержится допоздна на работе: с одной стороны, чтобы успеть вовремя замести следы и предупредить их, если система выдаст тревогу, а с другой — чтобы иметь хоть какое-то алиби на случай будущего выяснения обстоятельств взлома хранилища.
У нас останется всего три дня. Три дня, чтобы принять решение, переиграть старые планы, разработать новые и понять, чем нам всем грозит вскрывшаяся правда или дальнейшее неведение.
Три дня, чтобы определить мою судьбу.
— Слушай… — Вика мнётся, смотрит по сторонам и склоняется ближе ко мне, легонько касается пальцами локтя, понижая голос почти до шёпота: — Илья предлагает съездить отдохнуть. Он бронировал для нас с ним путёвку на море, но пока в компании всё непросто, ему лучше оставаться здесь, а уже оплаченные деньги никто не вернёт… Может, поехали вместе? Отдохнём, развеемся?
Вздыхаю и задумываюсь. Кажется, что ищу подходящие слова, чтобы отказаться, и это к лучшему — ведь на самом деле мне нужно придумать способ согласиться, но при этом не вызвать у Вики ещё больше подозрений.
Я расскажу ей. Кому-то из нас точно придётся всё друг другу рассказать, чтобы объяснить необходимость годами скрываться на маленьком португальском острове с поддельными документами.
Но сейчас у меня ещё есть надежда. Последняя, блядски игривая, непредсказуемая и дразнящая надежда, что найдётся другой выход.
— Вик, я бы хотела согласиться, но… деньги. Не самые разумные траты для безработной, сама понимаешь.
— Всё будет оплачено. Меня и саму это коробит, но чёрт, Маш, давай примем это за моральную компенсацию того, что от нас вот так внаглую избавляются из-за своих, внутренних проблем, — её пальчики сжимаются на моём предплечье и дёргают его снова и снова, пока я наконец не перевожу на неё хмурый взгляд, тут же встречаясь глазами с тёмными бездонными колодцами. — Ну пожааааалуйста. Я не поеду одна. Может ну их, эти принципы?!
— Я подумаю, ладно? Сначала только узнаю… — меня прерывает резкий и оглушающе-громкий звук сирены, прокатывающийся по этажу и чётким, выверенным ударом бьющий по уже наряжённым, вставшим в стойку нервам.
Пожарная тревога продолжает орать, пока все сидящие в отделе растерянно переглядываются, выжидающе смотрят друг на друга, пытаясь понять, что делать. И я в оцепенении вместе с ними, с замиранием сердца отсчитываю секунды, молясь Богу о том, чтобы сирена смолкла и это оказалось лишь ошибкой, чьей-нибудь глупой и жестокой шуткой.
Они пришли за мной.
«Внимание, пожарная тревога, срочно покиньте помещение».
Стоит лишь первому человеку подняться со своего места, как тут же подскакивают все остальные, торопливо хватают сумки и телефоны и толпятся у выхода в коридор, будто сузившегося до состояния маленькой щели, через которую еле получается протиснуться. А едкий и горький запах гари стремительно распространяется по помещению вместе с сизой дымкой настоящего пожара.
— Горим! — орёт кто-то из коридора, и вторящие этому возгласу женские крики перебивают даже безликий, сухой, чеканящий слова голос, снова и снова призывающий всех покинуть помещение.
Мы с Викой двигаемся слишком медленно, через силу, словно оказались в толщах воды и отчаянно пытаемся пробираться сквозь них. В голове шумит, стучит, воет, вибрирует и звенит настойчивым звонком будильника, от которого никак не получается отмахнуться и вынырнуть наконец из этого кошмарного сна. Тревога, огромная и мощная, наваливается поверх тела своей ледяной и тяжёлой тушей, почти парализуя и не позволяя поддаться всеобщей панике.
А паника нарастает, и когда мы наконец выбираемся в коридор — самыми последними из нашего отдела — там творится настоящая вакханалия. Люди мечутся, сшибают друг друга и орут; смог сгущается, встаёт плотной пеной, как тщательно взбитые только что яичные белки, жжёт глаза до рези и слёз, кружит голову, щекочет нёбо и сводит горло.
