— Все! Просто зависит не от суммы, — хмыкнул он надменно. — А от цены, которую предложить. От цены, которую придётся заплатить.
— У-у-у, — кивнул я понимающе. — А вроде умный вы человек. Правильные слова говорите. А поступаете глупо. Вместо того, чтобы уладить всё мирно, пошли войной. Вместо того, чтобы со мной подружиться, пытаетесь меня шантажировать, угрожать, давить, — я паскудно скривился. — Это же ну просто зашквар для такого серьёзного уважаемого человека. Прямо приговор. Для вас, Ваше Сиятельство. Нельзя так отчаянно демонстрировать своё бессилие. Враги не дремлют. А их у вас, уверен, не меньше, чем у меня, с таким талантом вести переговоры.
Он дёрнулся, словно хотел меня ударить. Но я только скосил глаза на красную кнопку вызова охраны в стене, и не шелохнулся. Мысленно поставил себе пару плюсиков: один, за то, что был прав — дядя уязвим и сильно в отчаянии (разобраться бы ещё из-за чего), а второй за то, что я и при плохой игре ещё держал хорошую мину. Давил, потому что умел вести эти гнилые базары, а ещё знал: я нужен ему живым. Очень нужен.
На сегодня разговор был окончен. Меня увели. И этот раунд я, наверное, даже выиграл. Графу будет о чём подумать.
Если бы только граф Шувалов был единственной моей проблемой.
Но проблемы росли как снежный ком.
— Здорово были! — прозвучал после грохота засовов хрипловатый голос.
Я поднял глаза. Да твою же мать!
Человек, что поклялся меня убить, почти осуществил свой план две недели назад, поскрёб бритую щёку, избавленную от густой рыжей бороды, и бросил сумку у соседней койки.
Я бы сказал: бросил баул. Но как мне уже объяснили в этой светлой хате, баул — это не клетчатая клеёнчатая сумка, как считают «на воле», в тюрьме слова имеют другой, совсем другой смысл: баул — это материальное положение сидельца, помощь с воли.
В общем, Катькин отец молча бросил своё шмутьё, словно мы и не были никогда знакомы, и только перед отбоем, тихо, так чтобы слышал я один, сказал единственную фразу:
— Не советую тебе спать.
Глава 10. Евгения
Если бы кто-то сказал, что я буду обсуждать поездку в тюрьму с сестрой, я бы не поверила.
Если бы кто-то в принципе сказал, что я буду обсуждать такие вещи, как адвокат, дело, срок, передача, тюрьма, досмотр и это станет моей действительностью, я бы уже покрутила у виска. А если бы добавил «с сестрой» — точно попал бы в круг сумасшедших, из тех, что пророчат на папертях, сотрясая мощами: от тюрьмы и от сумы не зарекайся!
Но теперь это была моя действительность.
Больная, проплакавшая всю ночь, я уснула только к утру, проспала до обеда и встала разбитой. Обложившись учебниками, села в гостиной позаниматься. Но сегодня была суббота, а значит, учёба могла подождать: в голову всё равно ничего не лезло, кроме вчерашней поездки к Сергею. И не чувствовала я ничего…
Кроме бессилия и тошноты, что стояли в горле комом.
Кроме невозможности избавиться, выплеснуть из себя эти кислые запахи тюремной кухни, смешанные с удушливым «благоуханием» свежей краски, немытых тел, едкого табака. Тошнотворное ощущение скверных условий, несвободы, унижения, безысходности, бесправности, страха. Узко. Душно. Темно. В тюрьме. В душе.
Я хотела бы остаться там, с мужем. Но словно принесла тюрьму с собой.
Помня данное Михаилу обещание, я только что спросила Сашку не хочет ли она встретиться с мужем. Она изогнула бровь, подняв на меня взгляд от томика ещё хрустящей клеем, пахнущей типографской краской книги и презрительно хмыкнула.
Приняв это за ответ, я не стала настаивать: Михаил верит, что Сашка к нему вернётся. И не факт, что она так не сделает: ей нравилось сворачивать ему кровь, ему — мучиться и прощать. Возможно, своим решением уйти она просто подтолкнёт его к более решительным действиям, и повод есть — она ждёт ребёнка.
Он поможет выйти Сергею и всё наладится, вздохнула я горько, но с надеждой. Если денег в ближайшие дни не найдём — пойду к отцу. Я сделаю что угодно, если это поможет Сергею выйти. Даже Сашку верну мужу.
Я скользнула я по сестре взглядом и снова погрузилась в свои безрадостные мысли.
— Это так унизительно, — глядя в стену, в пустоту, в никуда, я крутила в руках карандаш. — Представляешь, там раздевают догола и заставляют приседать.
— Пф-ф-ф, — фыркнула Сашка, вернув книгу на низкую тумбу у телевизора. — Это на твоё счастье у тебя месячных не было. У меня был последний день, когда я приехала на свидание. Так меня прокладку при них заставили поменять. А те, что были с собой, изрезали.
Глянцевый фасад шкафчиков, висящих и стоящих квадратом вокруг плоского телевизора, а точнее — двумя буквами «Г» на приглушённо-лиловой стене, из-за которой комнату называли «лиловой гостиной», отразил стройную фигурку сестры в платье из новой зимней коллекции её любимой Тори Бёрч. Винно-красное, с двухслойной юбкой, завязанной на талии шнурком, длинными рукавами и сложной цветочной бело-розовой вышивкой по груди оно имитировало что-то средневековое и очень шло к её свежей блондинистой стрижке-укладке, тонированной розоватым сомбре.
— Ты ездила… в зону? — невольно прижала я руки к животу, представив весь этот ужас: месячные, окровавленную прокладку. Задумалась: а когда у меня…
Но отвлеклась, заметив, что машинально отмечаю и новое платье, и стрижку, и очередное колье с массивными подвесками по круглой горловине — в глубине раскрытых створок высохших гороховых стручков из белого металла покоились настоящие розовые жемчужины-горошины. А шнурок на поясе её платья, наверное, можно будет распустить, тогда она сможет ходить в нём даже на поздних сроках. Беременность шла ей на пользу — Сашка прямо расцвела. Куда только она собралась, вся такая преображённая?
— А что такого? — глядя в отражение, поправила Александра волосы и, задрав подбородок, теперь рассматривала губы. — Это сейчас письма в тюрьму можно по электронной почте на ящик ФСИН слать. А тогда заключённым летели только бумажные, девчонки их и писали — романтика! — да ещё вкладывали для ответа пустой конверт с марками. Вот и я писала, — поправив помаду, развернулась она. — К одному мужику вот даже съездила.
— Зачем?!
— Как зачем? Хотела натрахаться до изнеможения. Ты же этот ответ ждёшь от своей шлюшки сестры? — хмыкнула она.
Каблуки звонко зацокали по ламинату. Узкий носок, скошенный каблук, цветочный принт, голенище гармошкой — сапоги явно были из той же новой коллекции Тони Бёрч. Сашка выглянула за выступ лиловой стены, что не доходила до окна, оставляя проход в столовую — словно проверила не подслушивает ли кто. А потом развернулась к окну во всю стену, залитому дождём:
— Они же изголодавшиеся там в тюрьме, жадные, ненасытные. Особенно те, кто с большим сроком. Жёны к ним давно не приезжают. Баб дефицит. А мужик был красавец. Бедра — во, плечи — во, — показывала она руками узость бёдер, ширину плеч, уверенная, что я на неё смотрю.
— А за что сидел?
Она хмыкнула.
— Да не всё ли равно? Там кого ни спроси — все невинные овечки. Я же не за тем поехала, чтобы с ним душеспасительные беседы вести. Я поехала трахаться — решили все.
— А на самом деле?
— А на самом деле мне и двадцати не было, и как любая наивная девчонка я хотела любви, романтики, и мужика настоящего, сильного, красивого, и чтобы одного и навсегда. А он писал такие письма… — она вздохнула. — Такие стихи! Я думала, он моя любовь на всю жизнь. Я за ним не то что в «Чёрный дельфин» под Оренбургом, в Гуантанамо на Кубу рванула бы. Думала: плевать, что осуждён пожизненно, поселюсь там, в Соль-Илецке, буду работать, передачи ему носить, добиваться амнистии… Дура!
— А вышло?
Она снова вздохнула, в этот раз тяжело.
— Вышло всё не так романтично, как представлялось. Плохая была затея. Очень плохая, — уставилась в окно на летящих птиц и замолчала.
