Нет, она не закричала. Она не рычала, как Елена, не выставляла напоказ и под ужасные соленые прутья «самое-самое», она не виляла размеренными движениями, не прижималась ровненькими ладошками к скользкому полотну лавки. Она снова стала сама собой, снова забилось на скамье откровенно мучающееся, ошпаренное розгами голое тело, снова зазвенел отчаянный от невыносимой боли голосок, снова кусочками отрывались слова-просьбы «Больно!», снова почти на грани падения билась на скамье, совсем по-настоящему, честно и откровенно принимая порку. Нет, не порку — Наказание, в котором искупала сейчас все эти никому не нужные тренировки, всю игру, всю заученную размеренность движений. И захватила, заворожила этим зрелищем всех — даже глава Гр-вых, нервно, почти до крови прикусив губу, впивал каждое ее движение, которых уже нельзя было добиться от жадной на боль и страсть Леночки.
x x x
В этот вечер не расходились и не разъезжались долго. Вовсе не из-за метели, которая утихла давным-давно. Вовсе не из-за обещанных Нил Евграфовичем показных новинок. Даже пили как-то смирно, без гусарских выходок и лишнего словоблудия. Переглядывались, ласково трепали по зарумянившимся щечкам дочерей, торопились уважительно чокнуться с Евгением Венедиктовичем и припасть к ручке Машеньки-старшей.
Гордо и величаво двигался среди своих соратников Нил Евграфович, пока и не помышляя о новинках и забытом «супружеском ложе». Та Машенька, тот цветочек, в который он так верил, исполнила его самое сокровенное желание — показала, что никакие ухищрения не скроют истинного духа и сути правил, ради которых готовы бороться все они…
Он только на несколько минут вышел из зала, пройдя в пристроенный сбоку один их своих кабинетов. Там под присмотром здоровенных слуг дожидалась Настя.
— Ты чего же это, а? — приподнял пальцами за подбородок. — Ты знаешь, что за такое будет? Засеку ведь… насмерть засеку!
— А вы чего? — дернулась, упрямо в глаза глянула. — Сами же говорили, чтоб по-настоящему… А сами чего?
— А чего я? — опешил не от рывка, а от слов Отец отцов.
— Устроили тут… мыльную оперу… так не по правде было!
— А потом что, по правде стало?
— По правде! — с вызовом, все так же глаз не опуская.
Крякнул старый лис.
— Лексей!
— Я тут, ваше сиятельство!
— Кошель!
Загреб не глядя, протянул Насте монеты:
— Отдариваю! За смелость!
— Благодарствуем, — низко, в пояс, денег не коснувшись.
— Отчего не взяла?
Хитер лис. Да правда, она завсегда правда:
— Не можно мне. У меня своя хозяйка. И отдарит, и накажет.
— Ну так иди к ней… Иди, чего стоишь столбом!
И не удержался все-таки, пришлепнул по круглому заду, когда мимо него скользнула из кабинета.
Июль 2007 г.
Олаф по прозвищу Хвита (Смола) сыто рыгнул, отодвинул оловянное блюдо с остатками жаркого и в очередной раз припал к высокой кружке с пойлом, которое хозяин корчмы беззастенчиво называл «лучшим пивом фиордов». Пи во вовсе не было лучшим, что позволило конунгу не вдаваться в насладительную дегустацию, а краем уха (точнее, уж обоими ушами: их всегда лучше держать востро!) услышать очередной взрыв гогота у левой стены. Там бражничали люди Свена Коряги — давно отиравшиеся тут, в Хааннфьорде, после парочки удачных ходок к берегам карелов. На этот раз объектом насмешек стал рыжеватый верзила с рожей, которую сейчас украшала здоровенная блямба наливающегося фингала. Судя по обрывкам слов между приступами неудержимого ржания дружков, синяк Олафу Рыжему поставила какая-то… девка! Олаф Смола сначала подумал, что ослышался, потом про девку заговорили снова. Не вставая с места, крикнул сквозь чад и разгул приземистого корчмы-барака:
— А скажи мне, как Олаф Олафу, если бы девка была мужиком, ты бы вообще без головы остался?
— Гыыыы!!! — дружно подхватили тонкий норманнский юмор как дружки Рыжего, так и люди самого Смолы.
Рыжий дернулся, будто второй раз схлопотал по скуле, рука поерзала по поясу в поисках ножа, но разглядел-таки, кто его подначивает. Не стал хвататься за костяную рукоять: Смолу, конунга хоть и невеликого по владениям, тут уважали. Уважали потому, что побаивались, а побаивались потому, что еще не было случая, чтобы кто-то перехватил его черные, стремительные и крепко сколоченные драккары. А те, кто пытался, о том уже молчали — их порасспросить можно будет там, на пиру у Одина, когда придет свой срок… Трюмы Олафа тоже не пустовали — в близкие набеги он не ходил, море и дальние берега знал крепко, так что уж если привозил чего, так много и дорого. Драккары, конечно, были далеко от корчмы, но и в рукопашной с дружиной Смолы не каждый рисковал связываться…
Короче, неудачливый тезка конунга Оллфьорда только проворчал что-то, делая вид, что жутко занят пивом. Однако прозвище Смола прилипло к нашему славному конунгу не зря: прилипал он ничем не хуже… Лез во все дыры со своими неуемными расспросами — в другое время и в другом обществе его бы наверное называли всезнайкой или любопытчиком, а лет через тысчонку — исследователем, но… но тут он был Олаф-Смола, и нашелся-таки дружок Рыжего, который перебрался ближе к людям конунга и, глотнув щедро выставленного к нему пивка, просветил:
— Так там того, взяли у корелов в селении с десяток девиц. Ну, может и поболее, не о том речь — а среди них чужие гостевали-обретались. Пришлые какие-то, то ли из русов, то еще с Дальнего Камня, за Усом, не поймешь. Дед один, а с ним две девки. Когда брали, дед тот двоих положил — палкой!
x x x
Тяжелая плеть буквально прибивала ее к мачте — на счастье, прямо перед лицом оказались туго намотанные кольца пеньковой снасти — приникла раскрытыми в немом крике губами, сжала в зубах, и молча: «Аххх…»
Плеть рвала спину, наискось, от плеча к талии. Конечно, она знала, что плеть ложится наоборот — сначала прилипает к серединке спины и лишь потом ее конец режет плечи. Но боль шла в обратном порядке — непривычная, не тонким жалом с детства знакомой розги, а тяжелая, казалось, ломающая кости…
Еще когда вязали к мачте, краем глаза заметила странность этой плетки — обшитой бледно-голубым лоскутом. Как-то отстраненно поняла — шелковая лента, чтобы не портить кожу на товаре… Это она-то теперь товар??! Ну, сволота-А-а-а!! Очередной удар достал неудачно — ниже плеча пошел конец плети, ложится жалом на выпуклость тугой груди. Мачта между этими сочными полушариями, тугие соски вперед, таращится на них вон тот, со шрамом через всю поганую харю…
