Между тем Нюша вкатила столик с серебряным сервизом, кексом и печеньем.
За чашкой чая беседа всегда льется проще и свободнее. Так было и теперь.
Тишинский свободно отвечал на вопросы, задаваемые ему хозяйкой дома.
Ну да, он не скучает здесь нимало. Правда, он больше привык к Москве, где кончил лицей, где все его знакомства и связи. Но и здесь он устроился, в сущности, весьма недурно благодаря отцу, который не стесняет его в средствах.
— Ты знаешь, Клео, ведь monsieur Мишель — сын того известного сибирского золотопромышленника, — начала Орлова и не договорила: вошла снова Нюша и объявила, что скоро четыре часа, и барыне надо ехать на репетицию, которая назначена ровно в четыре.
Та поднялась легким грациозным движением.
— Прекрасно, monsieur Мишель, надеюсь, не соскучится в твоем обществе, Клео. Позаботься об этом. А я еду… До свидания, дети мои. Я не прощаюсь с вами, Тишинский…
И она, послав по воздушному поцелую дочери и своему поклоннику, с быстротою девочки выпорхнула из комнаты, задорно и молодо постукивая каблучками. А пятью минутами позже промелькнула мимо молодых людей, уже одетая в модное весеннее пальто и несколько крикливо эффектную шляпу.
Едва только парадная дверь захлопнулась за матерью, как Клео тоже неожиданно стремительно поднялась со своего места, подошла чуть ли не в упор к гостю, и, глядя ему в глаза вдруг зажегшимися злыми глазами, произнесла веско, отчеканивая каждое слово:
— Довольно! Я все поняла. И то, что вы задумали с моей дражайшей мамашей, не удастся. Да, миленький, не удастся, черт вас подери, как бы вы ни строили из себя желторотого невинного птенчика! Моя маменька, по-видимому, прочит вас мне в мужья, и с этой целью устроила нынче мои смотрины. Но знайте — я не допущу ничего подобного. Я люблю другого—и ничьей женой не буду. Его — или ничья, и об этом довольно. Баста! А больше нам с вами пока что беседовать не о чем.
И она выбежала из гостиной прежде, нежели опешивший Тишинский успел произнести хоть одно слово.
Анна Игнатьевна совсем не могла репетировать сегодня. Небрежно подавая реплики, она нехотя переходила с места на место, раздражая своим апатичным видом и режиссера, и антрепренершу, худосочную костлявую даму бальзаковского возраста, играющую исключительно молоденьких инженюшек. Наконец к семи закончилась нудная тягучая пьеса, а в половине девятого должен был начаться спектакль. Орлова мельком взглянула на свой браслет-часики и пожала плечами.
Она ждала Макса Арнольда. Между ними было условлено, что Макс, иначе Максим Сергеевич Арнольд, преуспевающий чиновник министерства юстиции, заедет за нею сегодня, чтобы везти ее обедать к Медведю, а оттуда проводит ее в театр. К счастью, ее роль начиналась во втором акте, и она успела бы вернуться сюда к девяти. Но Макс не ехал. Что бы это могло значить? Женщина волновалась. На смуглом лице зажглись темные пятна румянца. Глаза лихорадочно загорелись. Знакомые уколы начали пощипывать сердце. Пять лет уже, как она, прежде независимая, счастливая, гордая и недоступная, познакомилась с этими уколами мучительной ревности. Еще бы! Разве могло быть иначе! Макс Арнольд был так божественно хорош.
С тех пор, как умер ее муж, художник Орлов, оставив ей свою точную копию в миниатюре — рыжую Клео, носивший ее на руках, как куклу, и молившийся на свою «смуглую женщину», как называл он жену, Анна Игнатьевна решила отказаться раз и навсегда от любви и ее радостей.
Красивая женщина и эффектная актриса, она могла бы всегда сделать выбор в толпе своих театральных поклонников, но она была верна памяти мужа, шесть лет живя жизнью монахини-аскетки. И вот, когда ей уже перевалило за тридцать, и ее изящное смуглое тело, которое не однажды служило моделью художнику-мужу, стало постепенно обретать плавные и мягкие формы, тут-то она и встретила Макса.
И сейчас, как наяву, перед ней стоит эта встреча. Она играла Ольгу Ранцеву; его, восхищенного, в числе других, ее исполнением, друзья привели представиться театральной знаменитости.
Что сталось с нею в тот вечер? Когда она увидела этого белокурого, изнеженно-породистого барина, очевидно, баловня судьбы и женщин, с его усталым холодно-порочным, взглядом и нежно-развратной улыбкой, точно что-то толкнуло ее в сердце: «Это он!» — сказала она себе тогда же и, кажется, полюбила его в тот же миг и отдалась ему всецело с головокружительной быстротой обезумевшей от страсти женщины. Она влюбилась в него тою осеннею любовью, которая ведет или к вечной радости достижения, или к тихой, постепенной, длительной пытке.
В данном случае произошло первое. Арнольд, пресыщенный, избалованный своими бесчисленными светскими романами, такими обыденными и шаблонными, в сущности, загорелся мечтой испробовать счастья с незаурядной женщиной, сильной своим сценическим талантом, отмеченной любовью к ней известного, недюжинного художника, ее мужа, сумевшего увековечить красоту этого совершенного, смуглого тела.
К тому же ему импонировала ее оригинальная натура, натура богобоязненной староверки (Анна Игнатьевна вышла из старой, верной христианским традициям купеческой семьи) и в то же время страстно-разнузданная в любви. Словом, Макс Арнольд, светский человек, вивёр, прожигатель жизни, казалось, увлекся не на шутку артисткой Орловой. Он окружил ее нежными заботами, а ее малолетнюю дочь — чисто отеческой заботливостью. Его небольшое, но прекрасно устроенное имение в черноземной полосе России приносило кой-какой доход, и это давало возможность Максиму Сергеевичу обставить с некоторой долей комфорта семью его новой пассии.
Таким образом, театральное жалованье Анны Игнатьевны могло целиком идти на ее костюмы. Обо всем другом заботился первое время ее любовник. Орловой ее связь с Арнольдом казалась раем, и если что и смущало женщину, то только упрямство ее возлюбленного: как ни любил Анну Игнатьевну Арнольд, но на все прямые и косвенные намеки Орловой относительно возможности узаконения их связи, он всегда находил случай вывернуться — и своевременно отступить. И это отравляло женщине сладкие минуты ее счастья.
— А вот и я! Простите меня, Annette, я, кажется, заставил вас ждать, дорогая, — услышала задумавшаяся Орлова позади себя хорошо знакомый ей голос.
Она вспыхнула, как девочка, от радости протянула подошедшему Арнольду обе руки. На них смотрели с любопытством и с завистью. Пятилетняя связь этой пары ни для кого не была тайной. И в театре к Максиму Сергеевичу давно привыкли, как к своему человеку.
Он был очень хорош собою — этот высокий, статный, белокурый человек в широком весеннем пальто-клеше, с этой своей небрежно-порочной улыбкой и устало-развратным взглядом. В его бритом характерном лице английского типа было что-то сводившее с ума женщин и удваивавшее с каждым годом число его врагов среди мужчин.
