— Беда? — спрашивает она, хмурясь. — У меня уже есть раздраженное выражение лица мамы? Почему ты так думаешь?
Я пожимаю плечами.
— Обычно тебе нравится общаться за чашечкой кофе, а не в лифте.
— Ну, во-первых, я хотела поздравить тебя с получением роли Нины. Крисси сказала мне. Я так горжусь тобой!
Глубоко покраснев, я киваю.
— Во-вторых, через несколько недель я устраиваю благотворительный бал, и мне бы очень хотелось, чтобы ты пришла. Это три тысячи за тарелку.
Благослови ее сердце. Что они будут подавать на этом мероприятии, стейк из чистого золота?
— Большое спасибо за предложение. Я не . . . Я имею в виду, ты же знаешь, как я люблю держаться особняком. . .
Перевод: Я так бедна, что с таким же успехом могла бы завести перекати-поле в качестве домашнего питомца.
— Господи, тебе не придется платить! — Арья машет рукой. Я чувствую, как мои уши розовеют от стыда. — Но я хочу, чтобы ты была там. Ты одна из наших самых преданных волонтеров. Никто не заботится о тех детях, как ты, Винни. И они всегда спрашивают конкретно о тебе. Некоторые из родителей будут там, и я не могу позволить, чтобы ты не была там.
— Тогда я буду там.
Это будет первое публичное мероприятие, которое я посещу после смерти Пола, но, по крайней мере, у меня есть хорошее оправдание. Благотворительность. Плюс . . . Я немного скучаю по людям. Танцам. Примерять красивые платья.
— Великолепно! — Арья хлопает в ладоши, когда двери лифта распахиваются, и я, спотыкаясь, выхожу наружу. — Я скажу Кристиану. Он будет рад снова увидеть тебя!
Бьюсь об заклад,что рад. Кристиан, ее муж, одобряет все, что любит его жена, включая ее друзей. Я оборачиваюсь, слабо улыбаясь ей.
— Хорошо . . . увидимся позже.
— Ни за что! — Она качает головой, когда двери закрываются. — Не позже. Раньше. Мы скоро потусим. Я позвоню тебе сегодня вечером. Эй, и Винни?
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.
— Ты любима. Запомни это.
Четыре недели спустя
— Думаешь обо мне иногда? — Я кладу руку на лицо Рахима, глядя в его темные глаза.
Он гладит мою руку. Я издала тихий вздох от его прикосновения. На его губах играет улыбка.
— Конечно. Я думаю о том, как ты выглядишь на солнце — помнишь? В этом чудесном платье. . .
Его губы приближаются. Я чувствую их тепло. Жевательная резинка корицы в его дыхании. Послеобеденные бакенбарды украшают его щеки. Я могу сделать это? Могу ли я поцеловать другого мужчину? Так рано?
С каждым дюймом, который он съедает между нами, мое сердце становится все ниже. Я чувствую их тепло. Жвачку с корицей на его дыхании. Усики, украшающие его щеки. Могу ли я сделать это? Могу ли я действительно поцеловать другого мужчину? Так скоро?
Вытащите меня отсюда.
Я хочу убежать. Я не могу бежать. Я парализована. Губы Рахима почти касаются моих. . .
— Аааа, снято! — Лукас лопает жвачку и падает на бордовое сиденье в первом ряду зала.
— Спасена звонком, — шепчет мне в губы Рахим, наклоняясь, чтобы нежно поцеловать меня в щеку.
Я отдергиваюсь, как будто он только что ударил меня. Он обхватывает меня за плечи, поднимая.
Румянец заливает его загорелые щеки.
— Прости, Винни. Я не хотел высмеивать это. Я имею в виду . . . Я не собираюсь целовать тебя во время репетиций, если смогу. Я уверен, Лукас поймет.
— Господи, нет! Я была просто . . . Я отключилась. — Смущенная тем, что меня поймали на том, что я потеряла его из-за поцелуя в губы на сцене, я наклоняю голову и притворяюсь, что последних нескольких минут не было.
— Хорошо, давай проиграем эту сцену еще раз, на этот раз с поцелуями. — Лукас перелистывает страницы пьесы, наклоняется в сторону и говорит что-то на ухо своему ассистенту.
— Эй, Винни, помнишь печенье, которое ты принесла в первый день репетиции? — спрашивает Рахим.
— Печенье из кухонной раковины от Мэмоб, да. — Я улыбаюсь. Всякий раз, когда я иду в новое место, я всегда приношу свежую партию печенья. Традиция женщины Таулз подсластить любые отношения.
— Там был секретный ингредиент, я в этом уверен. — Рахим щелкает пальцами. — Что это было? Текстура была потрясающей.
— Добавь еще один желток и дополнительный коричневый сахар для увлажнения. — Я подмигиваю. — Я пришлю тебе рецепт, если ты обещаешь никому не пересылать.
— Женщины в моем валяльном клубе будут разочарованы, но я уверен, что они меня поймут, — шутит он.
В остальном Calypso Hall пуст. За кулисами народу больше, а здесь только Рахим играет Тригорина; Лукас; его помощник; и я. И, конечно же, сцена с золотыми арками, море бордовых сидений, антресоли и балконы-боксы в качестве нашей публики. Это старый театр. Небольшой и уютный и требует ремонта. Но все равно как дома.
— Та же сцена. Сверху. — Лукас постукивает по своему берету. — Вообще-то, нет. Дайте мне сцену разрешения еще раз. Нам нужно закрепить ее, а сейчас вы для меня не блещете. Сверкайте, единороги! Сверкайте!
Я выучила «Чайку» наизусть. Каждое слово вырезано в моем мозгу. Я мечтаю о стремлениях Нины каждый день. Чувствую ее отчаяние по ночам, когда я ворочаюсь в постели. Это освобождает, проникая в сознание вымышленного персонажа. Взгляд на мир глазами беспокойной русской девушки девятнадцатого века.
Мы делаем, как нам говорят, погружаясь прямо в сцену разрешения. Рахим стреляет на высокой скорости, расцветая под резким светом. Его харизма завораживает. Я следую его примеру, оживаю на этой квадратной, волшебной сцене, которая дает мне полную свободу быть кем-то другим. Несмотря на то, что мы на перестановках, партитуре и блокируем часть репетиций, я уже чувствую себя ею. Как эта наивная, поверхностная девушка, которая думает, что влюблена в писателя. Я толкаю Рахима в грудь, взмахиваю руками, смеюсь, как маньяк, и кружусь, как буря.
Нина. Безнадежная, рискованная, мечтающая провинциальная девушка.
Дверь в театр распахивается. Краем глаза я вижу демоноподобное существо. Высокий и темный, заполняющий кадр, словно черная зияющая дыра.
Энергия в комнате меняется. Волоски на моей руке встают дыбом.
Я заставляю свое внимание вернуться к Рахиму.
Сосредоточься. Сосредоточься. Сосредоточься.
Тригорин и Нина дерутся. Я произношу свои реплики. Но я больше не сияю под театральным светом. Холодный пот собирается на шее. Кто этот человек, который только что вошел? Это тихая репетиция, закрытая для публики.
Лукас и его помощник до сих пор не заметили злоумышленника. Но я, кажется, настроилась на него, когда он спускается по лестнице к сцене. Он не один. За ним кто-то следует. Его движения гладкие и плавные, как у тигра.
Тригорин находится на грани срыва. Нина солдат впереди.
Я говорю Рахиму, что люблю его. Что я подарила ему ребенка. Мои глаза обжигают непролитыми слезами. Эта часть похожа на копание в собственном животе ржавой ложкой. Это та часть, где Нина смиряется со своим поверхностным, искусственным существованием.
Я в середине своего монолога — того самого монолога — который каждая начинающая актриса произносит перед зеркалом в своей спальне, используя расческу вместо микрофона, — когда краем глаза вижу, как Лукас вскакивает на ноги. Он срывает с головы свой берет и сжимает его, как нищий, ожидая, пока высокая фигура подойдет.
— Снято . . .снято! — он маниакально кашляет. — Дубль десять, ребята.
Мы с Рахимом останавливаемся. Мой взгляд останавливается на двух мужчинах, вошедших в театр.
Когда я вижу его лицо, острые грани его челюсти, черные радужки, ни одна часть меня не удивляется.
Он единственный человек, от одного взгляда которого у меня мурашки по коже и во рту пересохло. Одно его существование выворачивает меня наизнанку.
Арсен Корбин.
Он выделяется, как койот в курятнике, одетый в пару черных узких брюк, туфли с кожаными ремешками и кашемировый свитер. Может быть, это слишком далеко, чтобы сказать, но он не выглядит слишком убитым горем с того места, где я стою. Никаких явных предательских признаков налитых кровью глаз, нечесаных волос или пятичасовой тени.
