Она нашла ванную комнату.
Застыв на пороге, Виктория, шаря руками в темноте, исследовала стену кончиками пальцев… гладкая эмалевая краска… прохладный металл…
Деревянный выключатель.
Свет ослепил ее. В его ярком сиянии комната приобрела знакомые очертания, явив ей мерцание медных панелей… мраморный монолит раковины… и обнаженную женщину, окутанную облаком темных спутанных волос.
Виктория отвела взгляд от своего отражения в зеркале над раковиной.
Пожелтевший от времени шелк покрывал деревянную вешалку для полотенец, рядом с которой, причудливо извиваясь, проходили окрашенные в телесный цвет трубы.
Прошлой ночью до того, как лечь спать, она постирала свои панталоны и чулки, — Виктория делала это каждый вечер.
Заходил ли он в спальню и в ванную комнату, пока она спала?
Видел ли он то, что ни один мужчина не имеет права видеть — бесполезную попытку женщины сохранить остатки благородного воспитания, когда это уже не имело смысла?
Ее взгляд безошибочно вернулся к зеркалу.
Оттуда на Викторию смело смотрела обнаженная женщина с темными волосами, — женщина, лишенная земных благ и горделивого тщеславия. Сквозь пряди спутанных волос проглядывали белые груди.
«Я знаю тебя, Виктория Чайлдерс», — утверждал мужчина, написавший письма.
Но Виктория не знала женщину в зеркале.
Она не знала женщину, которая разделась перед совершенным в своей красоте незнакомцем и не испытывала при этом стыда.
Выступающие груди — отличительный признак ее пола.
Символ слабости и уязвимости.
Женского греха.
«Желание — часть каждого из нас, мадмуазель».
Виктория вспомнила так называемое высшее общество, которое наблюдало за продажей ее девственности.
Мужчину, который служил в парламенте; женщину — известного общественного деятеля.
Нашли ли они ту страсть, которую искали?
Бледная тонкая рука поднялась в зеркале.
«Ты хочешь поцелуев…» — соблазнительно прошептал знакомый мужской голос.
Женщина в зеркале прикоснулась к покрасневшим губам.
Потрескавшаяся кожа уколола кончики пальцев Виктории; внезапное чувство пронзило ее тело подобно электрическому разряду.
Ни один мужчина еще не целовал ее.
Мужчины не целуют женщин на улицах; они просто совокупляются с ними.
И сейчас она поняла почему.
У проституток, как и у Виктории, сморщенные, потрескавшиеся губы.
Полгода назад ее губы были мягкими и пухлыми.
Любовалась ли она тайно полнотой своих губ и мягкостью своей кожи?
Неужели ее тщеславие было столь очевидным?
«Твои груди…» — не умолкал соблазнительный мужской голос.
Бледная тонкая рука в зеркале медленно спустилась вниз к острому подбородку, к ребристому горлу, к пульсирующей впадине. Теплые волосы закрыли собой ее пальцы.
Под покровом темных волос загрубевшая кожа плавно перетекала в округлую грудь. Она была мягкой и полной, в отличие от всего остального.
Сосок выглядывал сквозь ладонь и покров спутанных волос, словно потемневший бутон розы.
Но на ощупь он не напоминал бутон розы.
Он был твердым. Его окаймляли крошечные пупырышки, похожие на гусиную кожу.
До писем Виктория никогда не рассматривала свое обнаженное тело, никогда не прикасалась к себе за исключением тех случаев, когда мылась мочалкой.
Никогда не осознавала ту чувственность, что дремлет под простым шерстяным платьем в ожидании, когда она узнает о ней.
И вот, мужчина с серебряными глазами прочитал письма. И он узнал…
«Ты хочешь того, о чем тайно мечтает каждая женщина».
Но она не хотела хотеть.
Чтобы ее целовали.
Чтобы ее ласкали.
Чтобы сосали ее грудь.
Она не хотела изнывать от страсти.
Она не хотела жаждать…
Теплоту прикосновений.
Гармонию проникновения.
Она не хотела желать и нуждаться в мужских пальцах… в мужском пенисе… в мужском языке.
Виктория повернулась, уронив руку, и ощутила, как волосы взметнулись вокруг нее.
Последние шесть месяцев она пользовалась треснувшим ночным горшком; роскошь сидеть на гладком деревянном сиденье была приятной неожиданностью.
Это напомнило ей удобства, которые она когда-то считала само собой разумеющимися, удобства, которых была лишена.
Удобства, которых может больше не быть.
Ушло.
Все ушло.
Ее фарфоровые безделушки. Ожерелье из речного жемчуга; коралловые серьги, которые она так и не осмелилась надеть. Гравированные серебряные часы, подарок от ее первого работодателя. Ее одежда.
Комната, пропахшая нищетой и отчаянием.
Ей нужно было заплатить арендную плату, но она не смогла это сделать. И теперь кто-то другой снимает эту комнату.
Получил ли этот другой письма, предназначенные для Виктории?
Прочитал ли он их, и разбудили ли они в нем тоску по большему, как это произошло с Викторией?
Виктория дотянулась до коробки с бумажными салфетками.
Вода в баке смылась с тихим журчанием вместо оглушающего шума, который издавала устаревшая сантехника в домах ее предыдущих работодателей.
Ее панталоны были все еще мокрыми, ее будущее — все еще неопределенным.
Она могла вернуться в постель, а могла одеться.
Она могла делать вид, что она гостья Габриэля, а могла быть его узницей, прекрасно понимая, что так оно и есть.
Ее выбор…
Комбинация ванны и душа манила ее.
Виктория попыталась вспомнить, когда она в последний раз делала что-либо лишь для собственного удовольствия, а не в силу других причин.
Но не смогла.
Будучи ребенком, она боялась отца, опасалась, что он набросится на нее с оскорблениями. Он так и делал.
Будучи гувернанткой, она боялась своих работодателей, ожидала, что они уволят ее. Они так и сделали.
Она больше не ребенок и не гувернантка; теперь она — самостоятельный человек. И ей больше нечего терять.
Ни любви отца, ни своего жалования.
Виктория решительно пересекла холодный, покрытый кафелем пол.
Шесть медных кранов располагались в ряд на панели из атласного дерева. Под ними были видны отчетливые обозначения «Горячая», «Холодная», «Заполнить ванну», «Игольчатый душ», «Душ для печени» и «Вертикальный душ».
Чувствуя, как серце колотится где-то в горле, Виктория повернула кран с надписью «Вертикальный душ».
Ничего не произошло.
Она быстро закрыла кран. Она сломала его?
Прошло несколько долгих секунд, прежде чем в ней возобладал здравый смысл.
