Не дай бог, прицепится к тебе, когда ты пойдешь с каким-нибудь барсиком через парк, — сладкая такая, как кондитерское изделие коммунистических времен. Сразу пошлет тебя за сигаретами, за чем-угодно, за газетой «Нет», за батарейками, а твоего барсика станет расспрашивать и, как только сообразит, что он ничего о тебе не знает, так и ляпнет ему:
— Ты и вправду с этим чучелом водишься? — в смысле: с тобой. Погрустнеет и наклонится к его уху, будто горькую правду против собственной воли вынуждена открыть, ради спасения его жизни. — Не хочется говорить тебе, потому что ты сюда с этим человеком пришел, а он за газетой, за батарейками отправился, но… — тут она к его уху еще больше льнет, — не порть себе жизнь, парень… Не порть себе жизнь, ты ведь не знал, что это худшая из потаскух, хуже и не найдешь. Потаскуха больная, бедная, в семидесятые годы каждый от нее что-нибудь да подхватил — когда тебя, парень, на свете еще не было, она уже третий раз с сифилисом лежала… Ты лучше со мной водись, — так вот скажет, чтобы только этого молодца тем же вечером и заполучить. А как ты вернешься с той батарейкой, столь изощренно ею измышленной, снова сладкая-пресладкая, потому что уже успела яд в его ухо влить.
Сидит, сука, на лавочке, дружелюбно так улыбается, говорит о Фредке:
— Хороший все-таки человечек, эта наша Фредка, до чего же важно быть добрым человеком…
А какие-то молодые телки, что из дома сбежали, смотрят на нее, как на икону, и ни на секунду не задумаются, с кем связались…
Калицкая тогда жила у Дианы, все ждала ее смерти, надеялась, что та оставит ей квартиру. С чего-то эта сучара втемяшила себе в башку, что Диана ей эту квартиру (запущенную, там грибок был) оставит. Хорош расчетец, если учесть, что у Дианы была семья, которая Калицкой фиг бы что оставила… А та по ночам наряжалась Панночкой, потому что знала, что у Дианы больное сердце, и говорила:
— Ну иди ко мне, иди, иди…
В простыне или нет, точно не скажу, как она этот призрак Панночки изображала, но дрянь жуткая. Она с востока сюда приехала. Сначала в Варшаву, там она воровала, отсидела, потом снова воровала и, когда уже земля стала гореть под ногами, к нам, курва, приехала. В Варшаве, например, у телка одного проживала. Телок сделал вид, что вышел из дому, а сам спрягался и смотрит, что сука сделает, а та, само собой, уже копается во всех ящиках! На какое-то время вернулась назад, на восток. Потом опять ее сюда принесло — от ментов спасалась. А в Германии сколько обуви натырила! До сих пор еще, хоть и живет, сука, в крайней нужде, помощи ни от кого, но тряпки и обувь на ней из самых дорогих. Удивляются тетки, откуда, но только не те, кто ее знает. Мне еще Анна говорила:
— Она ведь не то что ботинок, она и пальто сумеет вынести, любое! Конечно, не из такого магазина, где на товаре электронные метки, но разве мало других, где дорогие вещи продают без этих меток? Правда, она, сука, может ножничками метки повырезать, но она не из того поколения (как, например, Пизденция, есть такая), и на эти электронные штучки-дрючки мозгов у ней не хватает. И хоть деньгами Калицкая небогата, но если что где плохо лежит, всегда выберет из всего магазина самое дорогое… Но когда идет за бесплатным обедом (его-то ведь не украдешь), за пособием, думаете, на ней эти краденые сапоги, высокие, лоснящиеся, из крокодиловой кожи? Нет, эта сука такой нищенкой прикидывается, в шапке с помпоном, в обносках… Одним словом, артистка!
Недавно приходит Валентина на заставу:
— Калицкая с ума сошла, Калицкой моча в голову ударила, какие-то голоса ее зовут, а она говорит — «отвали», срывает листья с деревьев в парке, ест их, образки повсюду на деревьях поразвешала, короче, спятила!
— Это точно, потому что хочет пенсию себе продлить.
— Ну да, пенсию.
— Потому что у нее пенсия по слабоумию, и как раз заканчивается.
Или такая сучища Тоська, что торгует шаурмой под виадуком, так Калицкая иногда к ней заходит в обеденную пору и что на землю с этой шаурмы упадет, то Калицкая собирает в какую-нибудь булку и ест вместо обеда. Что-то там Тоське за это порасскажет, похабалит, потому как Тоське страшно скучно весь день эту шаурму в одиночку продавать.
Привезла из Рейха какие-то дешевые подделки духов и здесь на рынке по десять злотых продавала, но от самой всегда чем получше пахло. Вот какая сука.
А искали ее постоянно, постоянно искали, за варшавские еще делишки. Даже ночью, гады, парк патрулируют. У нее ведь как получалось: кого-нибудь ночью снимет, отсосет и, конечно, брюки ему спустит аж на ботинки и давай дрочить, а сама уже карманы чистит, потому что клиент больше не чувствует своих брюк. А один мужик попался: отдоила она его, он ушел да вскоре заметил, что нет бумажника, ключей, ничего нет, потому что сука у него все выгребла — благо ночью в парке аж сине от милиции, так он сразу остановил патрульную машину и говорит, ничего не поделаешь, так, мол, и так, признаюсь, я гомосексуалист, такой-то и такой-то (Калицкая) здесь под кустом меня дрочил, брюки мне спустил и все из карманов повытаскивал… брр, я бы в жизни ментам не доверилась, но этот решился. А они: «Который из них?»
Смотрят, а она как ни в чем не бывало сидит на скамеечке в аллейке, в потемках! Тут же на нее браслеты, в патрульную машину, ваши документы, она дает, а менты: «Мать твою, мужик, на тебя же по всей стране розыск!» Посадили сучару в воронок и с сиреной повезли прямо в ментовку. Она, конечно, там раздухарилась, и еще как! Менты злые были на теток, да и те отвечали им взаимностью. В прежние времена менты ставили теток в участках на стол, издевались, обращались к ним в женском роде, отчего каждый нормальный человек жалобу настрочил бы, а тетки только смеялись сквозь слезы и, случалось, даже кому-нибудь из них отсасывали. Потому что тетки сразу смекали, как потом в парке будут об этом рассказывать, чтобы новые лавры в венок своей биографии вплести.
Когда через несколько лет эту падлу выпустили, она худющая стала, бедная, в настоящую нищету впала. Будто и не Калицкая. Будто бы больная. Уже тетки на пропитание стали ей собирать. Вот тогда и подвернулась Панночка с этими своими бесплатными обедами. Устроила Калицкую на должность социального работника. Та даже раз взяла меня с собой к одной старушке, подслеповатой и глухой, прикованной к постели. А что прошмандовка приводила туда телков, вино марки «Вино» на кухне с ними распивала, а старушка ничего о том не знала… небось, не надо тебе говорить? Само собой, и старухину квартиру обчистила, потому что после этого ее долго в парке никто не видел, пока наконец не всплыла с этим своим «Табором» или другим каким ансамблем. Это она, когда в цыганском оркестрике конферансье спился, выходила с розой в руке и говорила, ой как говорила, эта наша Калицкая!
