Она вошла через боковую дверь и, не колеблясь ни секунды, проскользнула в заднюю комнату.
Но она поняла, что задняя комната исчезла.
- Малкольм... что ты наделал? - прошептала она, когда дверь за ней закрылась.
Безусловно, Малкольм сделал это. Но как? Деревянный пол исчез, его заменил камень. Стены тоже были каменными. Пылающие факелы выстроились вдоль каменных стен, и запах горящего дерева ударил ей в ноздри. Она видела темное ночное небо в квадратном, с железной решеткой, окне, высеченном в камне. Она прижалась спиной к стене, когда заметила двух приближающихся мужчин. Одетые в тускло-белые туники и кожаные сандалии, под подмышками они несли бронзовые шлемы. Именно так она представляла себе древнеримских солдат.
- Эй ты, - сказал ей один из них. – Пришла или уходишь?
Она запаниковала.
- Пришла, - ответила она. - Но я не...
- Девочка Цимона, - сказал другой. - Пропусти ее. Он не задержится в этом мире.
- Я обыщу ее. Ты знаешь приказы.
Она отпрянула от его рук, когда те потянулись к ней, но понимала, что не должна сопротивляться, пока ее тело нагнули и обыскивали. Искали что? Оружие? У нее? У нее ничего не было. Солдат провел руками по всему ее телу и сквозь одежду. Оба улыбнулись друг другу, когда один дольше положенного задержался под ее юбками, где она была голой. Мона согрелась от его прикосновения. Малкольм натренировал ее получать удовольствие от нарушения личных границ, и этот мужчина безусловно нарушил ее границы. Он обхватил ее ягодицы, помассировал их, просунул руку между ее бедер и толкнулся в нее пальцем.
- У меня ничего нет, - сказала она, когда он добавил второй палец и погладил ее внутренние стеночки. - Клянусь, ничего.
- Пропусти ее, - сказал второй солдат. – Мы должны закончить наш обход.
- Если мы должны, - ответил молодой, вынимая руку из-под ее юбки. Он указал на открытую дверь пальцами, которые только что были внутри нее. - Поторопись. Он не долго протянет.
- Спасибо, - ответила она, делая реверанс. Она поспешила мимо мужчин и дальше по коридору. Факелы освещали ей путь, хотя она и не знала, куда они ее приведут. Цимон? Кто такой Цимон? Мужчина на картине? Узник? Она была здесь ради Малкольма, но кто знает, какую роль он решил сыграть в этой плотской Стране чудес.
Из комнат, мимо которых она проходила, доносились тихие стоны. Это были стоны не удовольствия, а глубочайшего страдания. Это была тюрьма. Мона это понимала. И где-то в этой тюрьме ее ждал Малькольм. Паника в ее сердце была настоящей. Легкие стучали. Платье туго обтягивало ее грудь. Из-за чего та ужасно болела, и она гадала, было ли это из-за панического дыхания, сжимающего ее вены. Они казались наполненными, набухшими. Не обращая внимания на боль, она бежала по пыльному коридору, пока не добралась до самого конца.
Камера не охранялась, и железная дверь не была заперта. Она огляделась вокруг, пытаясь увидеть, сможет ли кто-то ее остановить. Никого. Мона взяла факел с настенного канделябра и вошла через открытую дверь.
- Малкольм? - прошептала она. В комнате было темно, сыро и холодно. Она услышала звяканье цепи по каменному полу и медленно двинулась на звук. - Малкольм? О, Боже, Малкольм...
Это был он, хотя едва ли был похож на себя. Он лежал голый, если не считать набедренной повязки, на холодном полу, подтянув колени к груди, а его волосы были белыми, словно многодневный снег. Его тело больше напоминало скелет, обтянутый кожей. Она видела каждую кость, каждое сухожилие и каждый сустав. Иссохшее лицо было безошибочно ее Малькольмом, его черные глаза сверкали, как кремень. Он не потерял волю к жизни, хотя, казалось, потерял все остальное. Единственным его достоянием были железные кандалы на лодыжке, приковывавшие его толстой цепью тяжелых звеньев к стене. Мона вставила факел в настенный канделябр и опустилась на колени возле его головы. Она с нежностью прикоснулась к его лицу и всхлипнула.
- Что происходит? - спросила она. - Что они сделали с тобой?
Он открыл рот, но не издал ни звука. Она искала воду, вино, что угодно, чтобы смочить его язык. В темнице не было ничего, кроме его истощенного тела.
- Голоден, - прошептал он.
- Боже. - Мона прижала его дрожащее тело к себе. Она могла бы пересчитать его ребра пальцами в темноте, таким худым он был. Она, как могла, укутала его в свои плотные юбки.
- Еды, - сказал он, это прозвучало так, словно он пытался спросить.
- У меня ничего нет, - ответила она. - Они обыскали меня.
Он кивнул, смирившись со своей смертью, и закрыл глаза.
Она прижимала его к себе, как ребенка на руках. Он был таким хрупким, таким беспомощным, что у нее защемило сердце. Боль в груди становилась невыносимой. Она плакала от горя и боли. Малкольм положил голову ей на грудь, и она застонала от новой волны агонии. Что-то происходило. Она почувствовала, как передняя часть ее платья стала влажной и теплой. Малкольм истекал кровью на нее? В отчаянии она стянула лиф платья. Она не увидела крови, только ее груди, красные и набухшие, с набухшими сосками. Из ее груди сочилась жидкость. Белая жидкость, но не вода.
Она сразу же поняла смысл картины и значение «Отцелюбия римлянки». Это было не изображение проститутки, совершающей интимный визит к узнику. На картине была изображена женщина, кормящая голодного пленника из собственной груди. Не раздумывая ни секунды, она взяла свою грудь в ладонь и поднесла к его губам.
- Соси, - сказала она ему, но он казался слишком слабым, чтобы услышать ее. Она осторожно наклонила его голову и взяла на руки, как ребенка. Охранники обыскали ее на наличие еды, но они не смогли забрать еду из ее тела. Малкольм медленно приоткрыл рот. Она прижала сосок к его рту, и на этот раз он смог обхватить ее грудь. Она еще сильнее закутала его в свои юбки, скрывая этот интимный акт от посторонних глаз, чтобы они не оторвали ее от него и от кормления, которое сохранит ему жизнь. Пока он кормился из ее груди, ее боль ослабла. Она поцеловала его лоб, его впалые щеки, пока он пил из ее тела. По прошествии нескольких минут он, казалось, набирался сил. Его тонкая рука сжала ее обнаженное плечо, пока он пил все больше и больше. В свете факела его волосы потемнели от белого до серого и медленно, очень медленно, снова стали черными.
Когда он опустошил одну грудь, она переместила его в руках, и прижала его рот к другой груди. На этот раз он впился куда быстрее, и она всхлипнула от облегчения. Он будет жить. Она спасла его.
- Какое преступление ты совершил? - прошептала она. - Почему ты здесь?
- Я любил женщину, которую не должен был любить, - сказал он так тихо, что она не услышала бы его, если бы эхо его слов не отразилось от каменных стен.
- И из-за этого тебя посадили в тюрьму? Мучили голодом?
Он кивнул, и снова припал к ее соску и начал сосать.
- Я причинила тебе боль? - спросила она.
- Да, - сказал он, уткнувшись ей в грудь. - Это не твоя вина.
Ее горячие слезы падали ему на лицо, пока он ел. Она больше не задавала ему вопросов, пока он кормился от нее. Она никогда не испытывала такой всеобъемлющей нежности, как сейчас, когда держала в руках его хрупкое тело, а ее тело кормило его самым интимным способом. Держа его в объятиях, прижимая к груди, она знала, что любит его, хотя и не понимала, что это значит для них. В этом не было никакого смысла. Все это было невозможно. Как она могла так кормить грудью, даже не родив ребенка?
Наконец он, казалось, насытился. Он отпустил ее грудь и положил голову ей на руки. Она укачивала его, как мать ребенка, хотя слова, которые она шептала, были словами влюбленных.
- Прости меня, - сказала она ему. Хотя его тело все еще было худым и слабым, его лицо снова стало лицом человека, которого она видела в галерее в первую ночь, лицом мужчины в расцвете сил.
- Это не твоя вина, - ответил он. - Ты не знала, что сделала со мной, когда привела его в нашу постель.
- Себастьян, - вздохнула она. - Я была зла на тебя. Я хотела быть с кем-то другим, чтобы притвориться, что больше не хочу тебя. Я не думала, что этим смогу причинить тебе боль.
