— И все же, кто бы это мог быть?
— Разве это имеет значение? Дело в том, что я сейчас просто тону. У меня голова идет кругом. Кроме этого парня у меня никого нет. Он хороший мальчик. Я этого не заслужил.
Видимо, он плохо знает своего мальчика.
— И вот из-за этих гневных мыслей о возмездии Вы и пришли исповедоваться?
— Нет. Я пришел, чтобы снять с груди тяжкий груз. Последние пару дней я все размышлял о том, где же я ошибся с Мигелем. Я был строг с его отцом. Часто поднимал на него руку, с Мигелем было тоже самое.
— Вся прелесть родительства в том, что никогда не поздно измениться, — эти слова срываются у меня с губ автоматически. Все мои мысли крутятся вокруг того, знает он, что это я, или просто со мной играет.
— Вы же не думаете, что я уже погубил этого мальчика?
Возможно, он рассчитывает, что я облажаюсь и отвечу так, будто знаю, что на самом деле представляет из себя его мальчик.
— Я не знаю, погубили Вы его или нет. Я говорю лишь о том, что, если Вы совершили ошибку, то никогда не поздно признать это и покаяться.
— Вы умный, святой отец. Это хороший совет. Рад, что сегодня пришел с Вами поговорить. Итак, каков мой приговор?
— Я не думаю, что родительские испытания требуют покаяния. Если бы дело обстояло так, я бы выслушивал признания до глубокой ночи.
— Ну что ж, хорошего Вам вечера.
Из-за перегородки доносится скрип дерева — знак, что он уходит.
Мне нужно на воздух. Исповедальня официально стала слишком тесной, слишком удушающей.
Я открываю дверь и вижу, что Гордон стоит рядом с перепуганной на смерть Арасели, и тут же иду к ним. Мужчина хватает ее за руку, и она вырывается.
Гордон бросает взгляд на меня, потом снова на нее.
— Люди многое видят. И поговаривают. Я выясню, кто это сделал.
И, не сказав больше ни слова, он уходит, прежде чем я успеваю к нему подойти.
На лице Арасели блестят слезы, у нее такой вид, будто она в любой момент рухнет на пол. Я с некоторой осторожностью обнимаю ее, чтобы успокоить.
— Он очень расстроен, вот и все.
— Я просто пришла сказать Вам... убедиться, что с Вами все в порядке, и еще раз поблагодарить. И..., — она оглядывается на дверь, из которой только что вышел Гордон. — Я никому ничего не говорила. Даже отцу. Он думает, что вчера ночью меня отвезла домой подруга.
Я киваю.
— Я благодарен тебе за то, что ты не упомянула обо мне, но ты сама как? В порядке?
Ее брови ползут к переносице, и она вытирает со щек слезы.
— Понятия не имею. Я все время об этом думаю. Снова и снова.
— Ты сказала отцу, что это Мигель?
— Я ничего не могла ему сказать. Меня не должно было быть на той вечеринке. Я солгала и сказала ему, что мы с подругой поссорились, и я вернулась домой. Знаю, врать нехорошо, но... пожалуйста, святой отец, ничего ему не говорите.
— Даю тебе слово. Но надеюсь, что ради твоего же блага, ты все же с кем-нибудь поговоришь о произошедшем. Не дай ему лишить свободы твой дух.
Плотно сжав губы, она кивает и шмыгает носом.
— Я не позволю ему меня запугать. Я с кем-нибудь поговорю.
— Хорошо. Береги себя, Арасели, — я кладу руку ей на плечо и легонько сжимаю, после чего она отворачивается и направляется к ожидающей ее в притворе семье.
Я сижу за столом и, глядя на висящее на стене распятие, размышляю о том, как иногда опасно поступать так, как мы считаем правильным. Уверен, что Иисус не стал бы во имя справедливости разбивать лицо подростку. Это отец привнес в мою душу частичку чего-то дьявольского.
Мой старик его бы убил. Просто прикончил бы и зарыл так глубоко, что никто и никогда бы не узнал, что с ним случилось. Так же, как я поступил с Кэлвином и педофилом, чье имя я сейчас даже не вспомню. Теперь он — такая же часть той вонючей жижи, которая в тот вечер начала разъедать его труп. Как, должно быть, ужасно жить жизнью, настолько отягощенной злом, что никто даже не узнает о твоей смерти.
Мои раздумья прерывает раздавшийся стук в дверь. Выпрямившись в кресле, я начинаю перебирать какие-то бумаги, чтобы не было так очевидно, что последние два часа я просидел тут без дела в полной тишине.
Ко мне в кабинет заглядывает Хавьер.
— Дэймон? — он останавливается у двери, несмотря на мое приглашение присесть. — Я буквально на пару минут. Сегодня днем у меня назначена встреча по запланированной на выходные Кинсеаньере. Я просто хотел передать, что Гордон просил тебя зайти в больницу, чтобы помолиться с ним и его семьей.
— Меня?
— Он специально попросил тебя. Сказал, что ранее ты дал ему пару очень дельных советов, и, по-видимому, твое присутствие очень его успокаивает. Ты сможешь это для него сделать?
— Да, конечно. Я с удовольствием помолюсь.
За парня, чье лицо разбил рукояткой собственного пистолета.
Самое нелепое приглашение из всех возможных.
— Хорошо. Я дам ему знать.
Я приезжаю в больницу сразу после восьми вечера. Перед самым отъездом Хавьер сообщил мне номер палаты и нужный телефон на случай, если по дороге я заблужусь.
В палате уже толпятся люди, а у дверей дежурят трое молодых парней с загорелой кожей и черными волосами.
Рядом с кроватью стоит Гордон и со слезами на глазах смотрит на внука, но у видев меня, тут же расплывается в улыбке.
— Отец Дэймон, рад, что Вы пришли.
Все люди, которые, как я полагаю, являются семьей и друзьями парня, расходятся в стороны, пропуская меня к кровати. При одном взгляде на лежащего на кровати Мигеля с сизым опухшим лицом и торчащей из носа с трубкой, я понимаю, что это будут самые мучительные тридцать минут в моей жизни.
Пожилая женщина с седыми волосами и морщинистой кожей тянется к парню и всхлипывает что-то по-испански. Когда я подхожу, она берет меня за руку и целует костяшки моих пальцев, будто я сам Папа Римский. Сквозь слезы она бормочет что-то по-испански, из чего я могу разобрать только «mi hijo» и «padre». (Mi hijo (исп.) — «мой мальчик», padre (исп.) — «отец» — Прим. пер.)
Гордон наклоняется и кладет руку мне на спину.
— Бабушка Мигеля со стороны его матери. Одна из этих суперрелигиозных бабулек. Думает, что святая вода отгоняет демонов, и все такое.
— Если Вы не возражаете, я бы хотел начать.
— Да, я был бы Вам очень признателен.
Я читаю молитву очень быстро и официально, так же, как и сотни раз до этого. При этом пытаюсь не смотреть на парня слишком часто. Я изо всех сил стараюсь не забывать о причине, по которой он сейчас лежит на больничной койке. По правде говоря, мне хотелось бы объяснить это его семье, которая трясётся над ним, словно над каким-то великомучеником.
Хотя после этого они безусловно меня прикончат.
— Спасибо, что пришли, падре. Это очень много значит для нашей семьи и друзей.
— Конечно. Держитесь.
Жалкий финал этого дерьмового шоу, но я рад, что оно закончилось. Ополаскивая руки в раковине, я оглядываюсь на болтающего с молодой женщиной Гордона, и вдруг слышу голоса говорящих у палаты мужчин.
— Сегодня вечером. Мы схватим девчонку. Пара часов, и она заговорит. А потом покажем избившему ее гандону, как мы заботимся о своих.
Дерьмо. Они нападут на Арасели. И, по-видимому, на меня, но мне сейчас важнее судьба девушки.
— Скажи Гордо, что мы уходим. Мы завалим этого pinche maricón ещё до полуночи. (Pinche maricón (исп.) — «грёбаный педик» — Прим. пер.)
Один из мужчин проскальзывает позади меня, и я краем глаза за ним наблюдаю, задержавшись у раковины. Когда он снова поворачивается в мою сторону, я вытираю руки и даю этой троице отдалиться от меня на некоторое расстояние. Как только они спускаются в холл, я следую за ними, ругая себя за то, что у меня все еще не созрел никакой план.
Не спуская с них глаз, я выхожу из больницы на парковку, и, когда они наконец выезжают на главную улицу, держусь от них на расстоянии нескольких машин.
