Вечером следующего дня Фабрицио принёс трагические вести: жених Паулины покончил с собой. Молодой человек оставил предсмертное письмо, отправился к скалистому берегу и бросился в море. Его тело обнаружили местные, катавшиеся на лодке. Дементьев незамедлительно вызвался оказать финансовую помощь, чтобы вскрытие и похороны состоялись как можно скорее и в подобающем виде. Он сделал это не ради убитой горем юной невесты, которую почти не знал, а ради Микасы. Ему хотелось угодить жене благородным поступком.
Через три дня они вдвоём шли на похороны. Погода стояла мрачная и тоскливая: небо заволокло свинцом тяжёлых туч, изредка накрапывала морось, и ветер колыхал сонные травы. Внизу пенилось море, в его шуме Микасе слышался заупокойный, убаюкивающий шёпот: «Я обниму тебя. И утолю твои печали. Навсегда». С изогнутого мыса было видно противоположный берег и небольшую колонну людей в чёрных костюмах, несущих гроб.
― Я им столько бабла отвалил, могли бы уж катафалк заказать, ― беззлобно констатировал Вадим.
― Здесь соблюдают старые традиции на свадьбах и похоронах. Для них прощание не будет полным, если родственники и друзья не проводят усопшего в последний путь на своих плечах.
― Традиции… ― Он сделал полный скепсиса выдох.
Микаса остановилась и прижала к груди сложенные в замочек руки. Подол её чёрного платья до колена развевался на неугомонном ветру, волосы растрепались и лезли в глаза, полные застывших не пролитых слёз.
― У него была депрессия, ― произнесла вдруг Микаса, неотрывно глядя за процессией идущих к кладбищу. ― Почти целый год. Они с товарищами из-за суматохи и ошибки командира подорвали склад, на котором прятались около тридцати гражданских. Он не рассказывал об этом Паулине, никому из близких. Но так и не смог себя простить. Осмелился написать о своих страданиях лишь в последнем письме… А ведь у него было всё. Но даже это его не остановило. Реальность отличается от сказок: любовь не всегда способна спасти.
― Любовь ничего не стоит, ― монотонно выплюнул Дементьев. ― И ты это знаешь лучше многих. Знаешь, что любовью можно расплатиться за что угодно. Например, за комфорт и иллюзии. Или иллюзию комфорта.
Боль и стыд. Вадим умело вселял в неё эти гадливые чувства ― куда виртуознее, чем страсть. У Микасы не было сил обижаться и спорить. Да и зачем? Разве он не прав?
― Я не могла перестать думать о Паулине все эти дни. Порой я так уходила в свои размышления, что мне чудилось, будто я ― это она… Каково это ― хоронить самого дорогого? Когда воспоминания тускнеют и превращаются в прах…
― Ты неизбежно отрываешь от себя огромную часть, чтобы похоронить вместе с тем, кого любишь. И этого больше никогда не вернуть. Что бы ни делал, как бы ни пытался заменить… Но откуда тебе знать, глупышка? ― Вадим холодно пожал плечами и закурил. Ветер понёс дым к бурному морю.
― Так странно: мне кажется, будто я проживала это в своих кошмарах. Я шла по дороге, окутанной дымом, и несла что-то в руках, прижимая к груди. Я знала, что скоро положу это в могилу под гигантским деревом на холме. Липкая кровь тоненькой прерывистой струёй стекала по моим локтям. У груди было тепло ― аж до тошноты тепло. И мои воспоминания тускнели и превращались в прах.
Они явились на церемонию прощания в назначенное время, выказали сочувствие Паулине и Фабрицио, но на поминки не остались.
Вадим отвёл Микасу поужинать в ресторане. Они не разговаривали, медленно потягивая вино в ожидании блюд и разглядывая богатый декор. Как только на стол опустились две тарелки с омарами и гарниром из брокколи и спаржи, Дементьев принялся с аппетитом есть. Микасе было тошно. Тошно от подчёркнутой роскоши интерьера, тошно от своего мужа в дорогом костюме, тошно от этих проклятых омаров в широком блюде: она с радостью навернула бы миску того картофельно-мясного варева с овощами, что приготовила в старой кастрюле Саша утром после пьянки за городом. «Какая приторная расшитая убожеством, лицемерием и моей ничтожностью тюрьма!» ― подумала Микаса, больше не пытаясь сдерживать слёз. Заметив, что жена молчаливо всхлипывает над тарелкой, Вадим растерялся и в недоумении уставился на неё. Ему сделалось не по себе. Решив, что Микаса плачет из-за похорон, он продолжил есть.
«Интересно, этот нож достаточно острый? Перерезать бы себе горло прямо здесь, за столом… Ради чего я живу? Ради этих омаров? Ради нашего брака, склеенного из абсурда и самообмана? Ну, получила я свои деньги, ну, сбежала из дома ― и что? Мне стало легче? Я счастлива? Я приношу хоть кому-нибудь пользу? Теперь уж нечего жаловаться. Я всё решу сама, я всегда решала сама».
Домой возвращались в сумерках, шли вдоль прибрежной линии, с тревогой наблюдая, как усиливается ветер, а хищные волны всё более грозно бросаются на песок. Им навстречу шагал старый знакомый Вадима, у которого тот завтракал на днях. Мужчина остановил приятеля и занял болтовнёй.
Уныние, скука. Микаса отпустила руку мужа и стала бесцельно бродить по пляжу.
― Только не отходи далеко! ― крикнул ей Дементьев. ― Погода портится.
― Я не ребёнок, уж как-нибудь разберусь! ― недовольно ответила она.
― Эх, жёны! Капризные создания, ― пробухтел знакомый Вадима с идиотской улыбкой.
Взгляд Микасы упал на скалистое возвышение, омываемое буйными волнами. Взлетела на него птицей, придерживая одной рукой вздымающийся подол, а второй держась за стенки уступа. Серые глаза устремились к серому небу. Ветер вгрызался в обнажённую кожу, намеревался сбить с ног. Внизу неистовствовало море, предостерегающе шипя: «Я заберу тебя! Я заберу тебя! Навсегда». Каждый вдох давался Микасе всё тяжелее, мысли упорхнули бултыхаться в шторме, и осталась одна пустота.
«Любовь ничего не стоит, ― чуть слышно повторила она как в бреду. ― Ты расплатилась ею за всё, что тебе на самом деле никогда не было нужно».
Головокружение. Она летела в пропасть под свист жестокого ветра и плеск холодной воды. Волны качали и топили её, не давая кричать. «Ну и пусть», ― решила Микаса, прекратив борьбу.
Прежде чем она успела выпустить воздух из лёгких, её схватили чьи-то руки и вознесли на поверхность. Микаса почти отключилась и не понимала, что происходит. Когда она пришла в себя, то ощутила под ладонями мягкий сырой песок. Над ней повисли два бледных испуганных мужских лица, их рты беззвучно открывались, а с подбородоков беспрерывно капала вода.
― Глупышка, вот ради чего ты туда полезла, скажи мне? ― прорезался сквозь тишину голос Вадима. ― Я же предупредил, что погода дрянь!
― Точно. Я глупышка… Поскользнулась на мокрых скалах и упала. Дура, что ещё сказать?
― Ты как, сможешь дойти до дома? Может, в больницу?
― Нет, всё нормально, я не успела наглотаться воды и вроде не ударилась под водой ни обо что. ― Микаса ощупала затылок и села, скомкав подол платья.
― Тогда живенько поднимайся! Надо скорее в тепло.
Дома муж закутал её в большое одеяло и отпаивал горячим чаем, подкладывая между делом поленья в камин. Микаса неподвижно смотрела на языки пламени и злилась, что приходится сидеть здесь и продолжать жить. Ночью Дементьев попытался обнять её, но Микаса придвинулась к самому краю постели и свернулась калачиком.
Сон забирал её с собой, опускал на вытоптанную землю, в поля, полные обезображенных трупов. С неба всё так же падал пепел, а вокруг клубился дым. Микаса шла сквозь плотную завесу, прижимая что-то тёплое к груди. «Что будет, если я посмотрю? Я могу? Я хочу этого?..»
Она остановилась, преодолевая смятение и ужас. Плавно опустив голову, Микаса заставила себя посмотреть: под вуалью спутанных тёмных прядей виднелись плотно сжатые губы, а чуть ниже, из ровно срезанной шеи торчали ошмётки мышц. Сдвинув дрожащими пальцами волосы, она увидела смазанное лицо незнакомца. Слёзы скатились по щекам Микасы мерзкими тёплыми струями, падая на смугловатую кожу, на умиротворённо сомкнутые веки, и застывали стеклянным бисером на густых ресницах мертвеца.
Рухнув на колени, она закричала, давясь болью и беспомощностью. Не зная почему, Микаса стала покрывать поцелуями лицо незнакомого юноши, чувствуя, как от любви разрывается сердце и хочется исчезнуть с лица земли. «Прости, прости, прости», ― причитала она, и на мгновение Микасе почудилось, что она узнаёт это лицо. Это дорогое лицо…
