Мы вместе натворили.
— Ты приезжай, обязательно приезжай! Тебе всегда тута рады будут, Кирилл, — который раз на новый лад повторяет баб Нюра, и взгляд невольно падает на то, как искажается при этом лицо Маши, задумчиво и слишком уж долго смывающей мою кровь со своих рук под струей воды.
У неё не выходит скрыть ужаса от мысли, что нам снова придётся оказаться здесь вдвоём. И меня подобная перспектива тоже выбивает из колеи, потому что прошло вот уже пять минут, как она выпустила мою руку, а мне, как идиоту, хочется понюхать кожу в том месте, где лежали её пальцы.
В пизде твоё самообладание, Кирилл. И, увы, не в буквальном смысле.
— Обязательно, баб Нюр, — киваю и улыбаюсь, но оторваться от неё не могу. Стоит у раковины, чуть сгорбившись, ладони уже алые от ледяной воды, а голова опущена вниз и пушистые ресницы не двигаются вот уже сколько? Одну, две, три минуты? — Только постараюсь в следующий раз создать вам как можно меньше неудобств.
— Ой, какие там те неудобства! — восклицает она, но меня уже подрывает с места и несёт к чёртовой упрямой Соколовой.
Которая вчера трепетала в моих объятиях на этой самой кухне, жмурилась и почти постанывала от удовольствия, а потом смотрела на меня с такой ненавистью, что впору всерьёз подумать, не было ли всё галлюцинацией.
Она сводит меня с ума. Испытывает на прочность, похвастаться которой больше не получается.
Быстро закрываю кран с водой, пользуясь возможностью невзначай встать вплотную к ней. Ловлю взгляд, рассеянный и удивлённый, направленный прямо на меня, и когда до неё начинает доходить, что происходит, невольно усмехаюсь, заранее выставляя защиту от её злости.
Почему ты такая сука, Маша?
Тяжело признаться самому себе, что выводит меня вовсе не её поведение. А то, что я хорошо знаю и понимаю причины той ненависти, которую ошпаривающим кипятком она выплёскивает на меня раз за разом, но сделать ничего не могу. Снова, как в детстве: только зажаться и ждать, когда надоест.
А ещё можно вновь и вновь возвращаться на берег реки, под прохладный ветер и обволакивающую собой тишину, в момент почти треснувшей лжи и почти сорвавшегося откровения. И прокручивать, прокручивать эти пропитанные горечью и обидой слова: «Чего из твоей старой жизни тебе не хватает теперь, Кирилл?», и снова запинаться, застревать, подыхать к чёртовой матери от собственной слабости, но так и не озвучить единственный верный ответ.
Тебя. Мне не хватает только тебя, Маша.
Десять проклятых лет с грузом вины за упущенное счастье. Из всех возможных наказаний за случившееся между нами я выбрал для себя самую высшую меру.
— Пойду собираться, — бросает она на ходу, стремглав вылетая из кухни. Хмурая и серьёзная, слегка испуганная, так и не научившаяся справляться со своими эмоциями, потому что о них никто не догадался написать в тех методичках, что разбирали мы вечерами.
Оглядываюсь, чтобы лишний раз убедиться, что баб Нюра ничего не заметила: неторопливо отпивает чай из кружки, тянется к вазочке со сладким, даже из женского любопытства не став поворачиваться в нашу сторону.
Люди поразительно слепы, когда им это выгодно. Они не замечают того, что творится прямо под их носом, чтобы не разочароваться в собственном видении окружающего мира.
Никто не хотел видеть, как мы оставались вечерами вдвоём, как встречались уже на рассвете, как постоянно и всюду держались вместе (меня просто тянуло к ней, как магнитом, а она хоть и пыталась сбежать, но всё равно в итоге оказывалась рядом). Никто и подумать не мог, что у нас может появиться что-то общее, помимо временно занимаемым мной углом в её гостиной.
Я и сам никогда не смогу объяснить, почему так вцепился в неё. Помню только, что когда тёть Света притащила меня к ним домой, в шикарно обставленную, уютную и тёплую после привычного мне барака квартиру, Маша оказалась единственной, кто не делал это фальшивое лицо, выражающее сострадание. Она сурово поджимала губы и смотрела на обсуждающих все нюансы баб Нюру и тетю Свету с укором и даже как будто злостью, а на меня — с лёгким раздражением, сразу демонстрируя, что неожиданному гостю тут не рады.
И это было по-честному. Искренне. Справедливо.
После жалости и отвращения со стороны окружающих, после общения с теми, кто слишком показательно хотел меня не обидеть и неприятных стычек с теми, кто напротив, хотел причинить как можно больше боли, её откровенность стала глотком пьяняще-свежего воздуха, оглушительной пощёчиной, резкой встряской, позволившей понять, что я всё ещё жив, что могу выплыть на поверхность после долгих лет барахтанья в болоте без какой-либо надежды на спасение.
Она всегда отвечала прямо, не переживая о моих чувствах и не пытаясь меня пощадить. Говорила, что думала, не подбирая выражений. Ставила в неловкое положение, иногда раздражала, иногда забавляла.
Все называли её странной, хмурой и нелюдимой. А за постоянной внешней угрюмостью никто и не пытался рассмотреть что-то иное: ни страх и тревогу, с которыми она всегда оставалась тет-а-тет, ни беспомощность, прикрыть которую не получалось внешним спокойствием и отрешённостью, ни даже миловидные черты лица, что так цепляли всех в её сестре.
Я не стал тем особенным и единственным, кто увидел и сразу оценил редкой красоты цветок среди пестреющего красками цветущего луга. У меня было целых десять лет, чтобы анализировать, сопоставлять, искать ответы на свои вопросы. Тогда же мне просто хотелось быть ближе к ней, даже если для этого приходилось подолгу зачитывать ей нудные вопросы из учебников, подниматься рано утром после выматывающих вечеров на подработке или таскаться повсюду с компанией Ксюши, где все меня презирали чуть меньше, чем я их.
И уже тогда меня постоянно топило нелогичной, но настолько приятной гордостью за неё. За каждую непременно отличную оценку, за каждый смелый и хладнокровный ответ тем, кто пытался её задеть, за каждую правду о себе, которую она доверяла именно мне. Хотелось улыбаться и повторять всем: «Посмотрите, какая она умница».
Позволил же я себе подобное лишь единожды. И в тот момент Глеб смотрел на меня ехидно, насмешливо, и с пониманием того, с чем я сам давно смирился.
Это уже не пройдёт.
— Вы ей, наверное, очень гордитесь? — замечаю тихо, вытряхивая в урну скопившиеся бычки и методично стирая все следы своего здесь прибывания. Даже брошенные Машей квитанции аккуратно складываю и убираю в задний карман джинс, чтобы позже избавиться от них и признать наконец, что перестарался.
— Ась? — отзывается растерянно баб Нюра и долго думает над моими словами, прежде чем понимает, о ком идёт речь. И никакая благодарность не может помешать испытывать естественное раздражение к её глупости и ветрености, сталкиваясь с которыми мне приходится из последних сил держать себя в руках, чтобы не высказать всё, что так вскипает внутри и перетирает меня через огромные жернова собственного гнева. — Ой, да она ж ничего мне и не рассказывает. Смурная вся, а слова не вытянешь! Дык это про плохое, а про хорошее разве ж она похвалится…
— А зачем что-то рассказывать? Тут же и так всё понятно, — пожимаю плечами и улыбаюсь ей, не сомневаясь, что очередной намёк будет услышан и принят к сведению.
Найти в этом городе такси сравнимо с охотой на амурского тигра, и почему-то именно эта мелочь окончательно выводит меня из себя. Кажется, если мы не уедем отсюда немедленно, то я просто выгорю дотла и сожгу всё вокруг себя, потому что не остаётся ни одного буйка, за который можно зацепиться и не позволить эмоциям унести меня в очередной срыв.
«А сам ты давно научился отвечать за свои поступки, Кирилл?»
Хочется ворваться к ней в комнату, прижать её к стене всем телом и признаться, что нет, не научился до сих пор. Смог лишь найти приемлемую возможность искупить перед ней свою ошибку, — и тут же наделать ошибок новых.
Дверь оказывается не закрыта — в коридор падает тонкий лучик света из оставшейся щели, поэтому я толкаю её смело и решительно делаю шаг вперёд. И выдыхаю судорожно, с приглушённым и тихим стоном, пока взгляд мечется по светлой коже, стараясь навсегда сохранить увиденное в собственной памяти.
