Она не пытается прикрыться, просто отбрасывает домашнюю футболку на кровать и назло разворачивается прямо ко мне, ожидая, когда же у меня получится поднять глаза выше и посмотреть в её раздражённое лицо, с выражением недоумения и немого вопроса на нём.
У меня не получается. Мне становится жизненно необходимо немедленно узнать те подробности, которых было не разглядеть в сумраке купе под обтягивающей майкой.
Надетое на ней бельё не оставляет простора для воображения. Тонкая и полупрозрачная чёрная сетка выглядит контрастно и агрессивно на белоснежном стройном теле и в обрамлении рассыпавшихся по плечам пшеничных волос, натягивается на напряжённо выступающих вперёд сосках и позволяет уловить их нежный светло-розовый оттенок.
И пусть мой взгляд уже поднимается вверх по шее, вскользь задевает маленькую точку-родинку на подбородке, застревает на пухлых, чуть приоткрытых губах с обкусанными красными пятнами и лениво добирается до холодных пронзительно-голубых глаз, мои мысли остаются прикованы к тому, что я бесстыдно и с огромным удовольствием рассматривал до этого.
И то развратное, нарочито-сексуальное, откровенно-блядское бельё подходит ей настолько, что теперь невозможно представить её в чём-то другом. Оно прекрасно отражает ту самую, тщательно скрываемую ото всех, притаившуюся за миловидно-ангельской внешностью, за хмурым и серьёзным взглядом, за внешней безэмоциональностью настоящую стерву.
Я вспоминаю, что шёл сюда что-то сказать. Но зависаю и теряюсь, и готов поклясться: она снова торжествует над каждой секундой, в течение которой у меня не выходит вернуть себе способность разговаривать.
— Такси приедет через десять минут, — мне приходится прокашляться, потому что горло пересохло и голос хрипит, а она лишь пожимает плечами и спокойно отворачивается, чтобы натянуть на себя майку и обычную серую толстовку.
— Всё? — уточняет тихо и быстро, и к моему горлу будто снова приставлена прохладная острая сталь, а порезы на пальцах начинает легонько саднить. Это вспотевшие от волнения ладони непроизвольно сильно сжались в кулаки. — Я поняла.
Добро пожаловать в ад, Кирилл. Теперь дождись вашей следующей исключительно рабочей встречи и попробуй не думать о том, что можно увидеть, стянув с неё строгую офисную одежду.
В коридоре я стою, как идиот, прислонившись спиной к стене и ухмыляясь, хотя давно уже не нахожу ничего забавного в той изощрённой игре, что набирает обороты между нами. Прошёл уже не один год с тех пор, как мне удалось честно признаться самому себе, что я люблю Машу Соколову. Но признать, что я дико хочу её, стало намного сложнее: для меня её образ навсегда связан с той тринадцатилетней девочкой, к которой просто нельзя было испытывать что-то большее, чем дружескую симпатию.
Потому что она могла быть сколько угодно взрослой, рассудительной и развитой для своего возраста, а я мог оставаться таким же отстающим от сверстников во всём, что касалось эмоционального и физического развития, но это никогда не отменяло пять лет разницы между нами. Пять лет, которые кажутся мелочью, когда я взрослый мужчина, а она — молодая женщина. Пять лет, которые звучат как обвинительный приговор, как патология, как распущенность, когда мне остаётся пару недель до совершеннолетия, а она, по сути, ещё совсем ребёнок.
Тогда меня не посещали те мысли, от которых сейчас хочется спрятаться в туалете и быстро передёрнуть. К ней я испытывал такую всеобъемлющую нежность, что готов был просто осторожно, незаметно для всех вдыхать её тонкий и лёгкий цветочный аромат, любоваться издалека, наблюдать за ней со стороны, улавливая и запоминая все маленькие жесты, свидетельствующие о переменах в настроении: наклон головы, ссутулившиеся или, напротив, гордо расправленные плечи, нервно перебирающие волосы пальцы или расслабленная улыбка, заметная в чуть приподнятых уголках губ.
Мне достаточно было касаться её еле-еле, боясь спугнуть, как прекрасную и дикую лань, опасливо приближающуюся к заманчиво выставленной вперёд руке. Сначала достаточно. Потом хотелось никогда не выпускать это испуганно дрожащее маленькое тельце из своих объятий и просить, чтобы она всегда оставалась рядом.
В тот момент меня и занесло на ту дорогу, что заканчивалась внезапным обрывом под ногами, с которого мы упали вместе.
И сейчас, позволив себе лишнего, дотронувшись до неё лишь однажды, меня снова неумолимо тянет в ту же сторону. Мало, слишком мало становится просто смотреть, просто слушать, просто дышать ею.
Светлая, невинно-хрупкая и сладкая нежность успела забродить за эти годы и превратилась в терпкое вино похоти, кружащее голову с каждым глотком.
Ощущения такие, словно я вернулся на четыре года назад, в зажравшегося и прожигающего свою жизнь и тогда ещё действительно деньги отца Кирилла Войцеховского, неделями не бывавшего трезвым. И сейчас меня ведёт, кружит, выбивает из реальности в замедленный мир причудливых проблем.
Из-за очередной необдуманной выходки моего отца срывается договор с партнерами из Японии, над которым я работал больше полугода, оборудование на пятнадцать миллионов застряло на границе по ошибке в оформлении документов, а тест-версии новых камер опять перестали работать.
А меня, блять, занимают только мысли о том, что Маша выглядит очень раздосадованной, прощаясь с бабушкой. И мне хочется верить, что причина этого именно в том, что ей приходится уезжать от близкого человека, а не в перспективе ещё полдня провести со мной в замкнутом пространстве купе.
— Береги себя, девочка моя, — срывающимся от слёз голосом шепчет баб Нюра и, отстраняясь от неё, переводит взгляд на меня. — Кирилл, ты тоже. И за Манечкой нашей приглядывай…
— Бабушка, — Маша пытается одёрнуть её, даже совсем как ребёнок дёргает за рукав, и так резко бледнеет то ли от злости, то ли от паники, что я инстинктивно стараюсь придвинуться ближе к ней, чтобы успеть подхватить, если сейчас она решит упасть в обморок.
— Ты уж позаботься о ней, больше ведь некому, — мутные светлые глаза выпиваются в меня с надеждой и в то же время с еле ощутимым укором, ведь одну её внучку я уже не уберёг.
— Не волнуйтесь, я никогда не оставлю её одну, — впервые за долгое время не приходится ни врать, ни подбирать красивые слова и правильные формулировки. Только на баб Нюру я смотреть не могу, потому что взгляд тянется именно к ней, к широко распахнутым потемневшим глазам, где вовсю бушуют чернильно-синие морские волны, к подрагивающим губам, в которые хочется впиться, вцепиться, вгрызться и заодно закрыть поцелуем её рот. — Маша знает, что мне можно доверять.
Шах и мат.
Сейчас она бы без промедления всадила в меня нож по самую рукоять.
— Бабушка! — зло рявкает Маша и ловко уворачивается от моей попытки схватить её за локоть и не позволить выйти из квартиры. А я еле держусь, чтобы не садануть кулаком по стене, не выплеснуть весь тот гнев, что скопился во мне благодаря ей.
Почему ты такая сука, Маша?
— Я её успокою, — бросаю баб Нюре через плечо и тоже выскакиваю на лестничную площадку.
Только бы не убить эту дуру. Не сломать, не размазать, не удавить, не выебать прямо в этом подъезде. Потому что терпения — ноль. И самообладание отправилось нахуй вместе с гордостью, а следом осталось только рухнуть последней тонкой преграде: желанию, чтобы она сама сделала шаг мне навстречу.
Один ёбаный маленький шаг.
Я догоняю её быстро. Быстрее, чем сам ожидал и чем успел понять, что именно собираюсь делать. Позже приходит осознание того, что она и не убегала вовсе: медленно сползала вниз по лестнице, придерживаясь рукой за стену и двигаясь будто через невыносимую боль.
Это окончательно сбивает меня с толку, проносится по сознанию громким выстрелом, который разгоняет мою ярость как свору бешеных собак и попадает прямиком в сердце, пробивает в нём огромную дыру. Мне так больно, что хочется орать в голос, прижать ладони к истерзанной, кровоточащей груди и рухнуть вниз, чтобы выгибаться и корёжиться в предсмертной агонии.
