— Это же плохо?
Не в силах сидеть, я ходила вдоль шкафов с безделушками, бабушкиных картин, тяжёлых портьер на окнах, у одного из которых, меланхолично подпирая плечом косяк, стоял Иван и хмуро смотрел на такой же хмурый осенний город.
— Да, — как обычно исчерпывающе ответил Иван.
— Так я и думала, — кивнула я.
Повернула, огибая большой овальный стол, вокруг которого стояло ни много ни мало, а двенадцать старинных, обитых зелёной кожей, настоящих гамбсовских стульев. И пошла дальше, вдоль стены с портретами своих знатных предков, боясь даже спросить, чем. Я знала и так: у Моцарта было столько врагов и такой непримиримый характер, что в СИЗО он легко наживёт себе новых.
Антон был у Целестины. Диана в школе. Руслан, обложившись ноутбуками, строил какую-то нейтронную сеть, и мы боялись даже дышать в его сторону. А я после университета взяла с собой к родителям Ивана, только чтобы снова не ругаться с отцом.
Честно говоря, я бы не приехала совсем, но меня попросил о встрече Барановский. И не придумал ничего умнее, чем назначить её у моих родителей. А сам опаздывал уже на двадцать минут.
— Ванечка, может, чайку? — водрузила мама на консоль — маленький пристенный стол с узкой мраморной столешницей, букет, что купил по дороге Иван.
— Спасибо, Елена Григорьевна, — в третий раз отказался он от приглашения.
С того дня как Эля очнулась, а Диане сделали странное предсказание он стал как-то особенно задумчив. Или это началось раньше, когда посадили Моцарта? Или чуть позже, когда к нам переехала Сашка?
У меня было стойкое ощущение, что он хочет что-то мне сказать, но поговорить всё не получалось.
И очередного скандала с отцом избежать тоже не удалось.
— Ты должна развестись, — категорически заявил мне отец полчаса назад.
Пригласил в свой кабинет. И поставил ультиматум.
Первый раз, в день похорон дяди Ильдара, он был не мягче.
— У тебя должна быть нормальная жизнь. Сколько ты собираешься ждать этого зэка, которому грозит двадцать лет за убийство твоего дяди?
— Столько, сколько надо, — одарила я отца взглядом, что мне достался от него. Непримиримым. Жёстким. Волевым. — Тот, кого ты зовёшь моим дядей, хотел меня изнасиловать. И, клянусь, если бы могла, я воткнула бы тот железный штырь, которым защищалась, ему не в ногу, а в глаз. Ты и от меня бы тогда отрёкся и звал убийцей?
— Конечно, ты защищалась. Но… — он скептически поджал губы.
— Что «но»? Думаешь мне показалось? А он просто хотел поправить трусики своей крестнице. Так, видимо, надо расценить, когда он загнул меня на стол и задрал платье.
Отец скривился так, словно лизнул тухлый лимон. Была бы воля моего благочестивого папа̀, он бы и уши заткнул: так ему было неприятно, так не хотелось этого слышать. И так упрямо не хотелось верить, что всё это правда.
— Думаешь, я вру?
— Нет никаких доказательств… — начал было он.
— Значит, мои слова для тебя не доказательства? — крикнула я прошлый раз.
— Ты как с ума сошла со своим Моцартом, — нервно снял он очки, бросил на стол, даже не уложив в неизменный футляр, сегодня. — Думаю, ради того, чтобы его оправдали, ты бы и не такое придумала.
— Интересно, и как эта ложь может повлиять на ход расследования, если у меня даже показания не брали? — проводила я отца взглядом, когда, поднявшись с рабочего кресла, он пошёл заводить свои чёртовы напольные часы с боем. — Я его жена, я имею право не свидетельствовать против мужа. Какой смысл мне врать тебе?
— Тот же самый, Солнышко, — приторно мягко прозвучал его голос.
— Не зови меня больше Солнышко! Не смей! — выкрикнула я. — Твоё Солнышко умерла, когда ты продал меня тому самому Моцарту, в чьих услугах ты так отчаянно нуждался, и от которого так легко отмахнулся сейчас, когда он в беде. А он и тогда заступился за меня, и сейчас сел лишь потому, что меня обидели. Но о чём я! Что ты знаешь о том, чтобы защищать тех, кто тебе дорог! — я вышла, хлопнув дверью.
Сегодня меня трясло. До сих пор, хотя отец, выйдя буквально следом за мной, уже уехал. Ещё трясло, как бы бодро я ни расхаживала по гостиной.
Прошлый раз я целый день проплакала. И не пошла к маме, зная, что поставлю её в сложную ситуацию: выбрать между дочерью и мужем. Тем более, не я ли уговорила её с ним не разводиться. Я поехала к Сашке.
И в тот день окончательно поняла, что она мне сестра.
Она одна меня и поддержала, и буквально приказала не сдаваться.
— Пойми, им трудно принять, — имея в виду родителей, мерила она шагами гостиничный номер, — что человек, которому они доверяли, любили и ценили оказался подлым гнусным типом. Вором, лгуном и насильником. Их бы в тюрьму посадили из-за Сагитова, они бы и тогда не поверили. А на похоронах было столько уважаемых людей, о первом помощнике прокурора наверняка говорили проникновенные речи — не удивительно, что они винят человека, который его убил, а этого мерзкого козла считают невинно погибшим ягнёночком.
— Лучше бы я его убила, а не Сергей. Пусть бы меня посадили. Без Моцарта всё рушится, а я ничего не могу с этим сделать, — рыдала я. — Только подписываю и подписываю чёртовы бумаги, что мне приносят и приносят его директора, юристы, управляющие. Все эти взрослые умудрённые опытом дяди и тёти идут ко мне, потому что он всё оставил на меня. Все доверенности. Все права. Всё! А я по сути кто? Никто!
Она улыбнулась.
— Ты его жена, дурочка. Хоть я до сих пор не могу в это поверить. Но, черт побери, — Сашка покачала головой, — он тебя любит. Он тебе доверяет. Он в тебя верит. И ты не имеешь права сдаваться. Только не сейчас. Никого не слушай! Особенно нашего трусливого отца. И прекрати реветь — не разбивай мужу сердце! Ему и так трудно. Держись! Ты ему нужна, как никто другой.
Вытирая слёзы, я пыталась услышать в её словах ревность, обиду, фальшь, но она, чуть не устроившая истерику в аэропорту, увидев нас с Сергеем вместе, звучала так чисто, сильно, искренне и преданно, словно всё для неё изменилось. Может, потому, что Сашка ждала ребёнка. Может, потому, что, наконец, ушла от мужа. Может, по каким-то другим причинам, о которых я пока не догадывалась…
Я посмотрела на Ивана. И остановилась.
— Всё, домой! — хлопнула ладонями по столу. — Сколько можно ждать.
— Он приехал, — повернулся Иван от окна.
И буквально через минуту запыхавшийся потный Барановский ввалился в гостиную.
— Прости. Прости за опоздание, Солнышко, — обнял меня Михаил. — Такие пробки сегодня на дорогах. Протянул руку Ивану, — Михаил Барановский, муж Александры, сестры Евгении.
— Иван Артемьев, — коротко пожал его пухлую руку мой неизменный телохранитель и встал рядом.
— Простите, вы не могли бы оставить нас одних. Это все же сугубо семейный разговор, — скользнул Михаил по Ивану выталкивающим взглядом и повернулся к маме, внёсшей в комнату поднос с чаем. — О, спасибо, спасибо, Елена Григорьевна. Не откажусь. Совсем замотался сегодня.
— Как ты любишь, Мишенька. И пирог, и вареньице, — накрывала мама на стол.
— Простите, не услышал ваш ответ, господин Артемьев, — с удовольствием заняв стул, обернулся Барановский, когда мама вышла. — Или, может, вы не по…
— Я понял. Но это исключено, — убедительно качнул головой Иван.
Его синий взгляд буравил Барановского недобро.
— Вот как, — изумлённо-недовольно похлопал тот ресницами, когда я подтвердила, что Иван останется. — Ну что ж, тогда начну с хороших новостей. Я нашёл способ как вытащить Сергея Анатольевича из… — он деликатно кашлянул, словно говорит о чём-то неприличном, о чём в этом доме говорить не принято, — затруднительного положения.
Пусть мне категорически не понравилось неожиданное высокомерие, с которым Барановский обращался к Ивану, я превратилась в слух. В нюх, в зрение, в средоточие всех органов чувств, боясь пропустить хоть слово, хоть всхлип его потёкшего от горячего чая носа, ловя и запах истомлённой в пироге рыбы, и вид чаинок, кружащих в хороводе на дне его чашки.
