Коньячная горечь. Вишнёвая кислинка. Паническое удушье от осознания того, что я натворила.
— Какая же ты сука! — его голос охрипший, словно все эти безумные минуты, все месяцы подводящих к апогею взаимных провокаций, все годы ожидания мы оба заходились в отчаянном беззвучном крике.
У него получается оттолкнуть меня, отшвырнуть от себя на несколько мгновений, которых хватает ровно для того, чтобы дёрнуть руку на смесителе. Поток ледяной воды обрушивается мне на голову, струится по телу жидким азотом, тщательно промораживает каждый миллиметр кожи, пока внутренности пылают и выгорают дотла от слишком долго сдерживаемого возбуждения.
И я кричу, вырывая из себя всю скопившуюся внутри боль, выпуская наружу своих демонов, давая волю настоящим желаниям. Кричу во весь голос, потому что не могу больше терпеть. Кричу, захлёбываясь собственными слезами. Кричу, в то время как с губ моих опять не срывается ни единого звука.
Хватаю Кирилла за руки и тяну на себя. Мы резко впечатываемся друг в друга губами, открытыми ртами, сталкивающимися в замысловатом танце языками; телами влажными и разгорячёнными; руками, без промедления расстёгивающими брюки и быстро сминающими, задирающими вверх подол холодного мокрого платья; пальцами, жадно шарящими по оголённой коже.
Сопротивляться становится бесполезно, и я позволяю себе упасть на самое дно своих принципов, своей ненависти, пронесённой через половину жизни обиды. Я даже упала бы перед ним на колени, но вместо этого шире раздвигаю ноги и обхватываю ими его талию, когда он подхватывает меня ладонями под ягодицы и прижимает к стене.
Это голод, неконтролируемый и смертельный. Это жажда, которую становится невозможно унять. Это созависимость, крепнущая с каждой секундой продолжающегося между нами безумия.
Целую его бешено и позволяю целовать себя, почти теряя сознание от удовольствия. Покусываю и посасываю его тонкие, потрясающе чувственные губы, а потом громко и бесстыдно стону ему в рот, когда он развратно вылизывает мои, а пальцами сминает, сжимает, пощипывает бёдра.
Не могу оторваться от поцелуев, даже когда его каменный от возбуждения, бархатистый и такой горячий на ощупь член ложится мне в ладонь. Просто провожу по нему с нажимом от уже чуть влажной головки до основания и сразу направляю в себя, и языком ловлю злобный рык Кирилла, вырывающийся в секунды промедления, пока плохо слушающиеся, трясущиеся от нетерпения пальцы сдвигают в сторону мои трусы.
Он входит до упора и начинает двигаться быстро, хаотично, торопливо, то делая маленькие, короткие толчки, то яростно и грубо вбивая меня в стену, отчего по телу проносятся судороги наслаждения и кажется, что ещё немного, и меня просто прорвёт насквозь. Мимолётное удовольствие, пришедшее вместе с чувством долгожданной наполненности внутри меня, сменяется новым тягучим напряжением, словно между ног растекается расплавленный металл, и мне становится невыносимо страшно, до мурашек и сбивающегося ритма сердца, до удушья и подступающих слёз.
Страшно, что это никогда больше не повторится. Страшно, что это могло никогда не случиться.
Я обхватываю рукой его шею, чтобы прижаться ближе, притянуть его к себе, не дать ни на одно мгновение оторваться от моего рта, выпустить мои губы, ждавшие этого так мучительно долго. Понимаю, что тем самым чертовски мешаю нам нормально трахаться, не позволяя ему как следует разогнаться и взять достаточную амплитуду для размашистых толчков, но он и не пытается сопротивляться, лишь удобнее перехватывает мои бёдра и очередным поцелуем надёжно припечатывает мой затылок к стене.
Пальцы путаются во влажных волнистых волосах, оказавшихся настолько плотными и жёсткими, совсем как заросли тех полевых цветов, что царапали мне руки своими стеблями и листьями. Но я всё равно зарываюсь в них, спутываю ещё сильнее, продираю наверняка очень болезненно и сжимаю в кулак, чтобы воспоминаний обо всём, что испытываю сейчас, хватило на всю жизнь.
Второй ладонью упираюсь в стену около себя, собираю брызги ледяной воды с ребристого кафеля, впервые заметив, что душ уже давно выключен. Теперь может показаться, что его никогда и не включали, потому что мы оба пылающе-горячие, дрожащие, задыхающиеся, как в предсмертной агонии страшной болезни, лекарство к которой ещё не придумали.
Лучше ведь и правда сразу сдохнуть, чем выйти отсюда и существовать, как прежде.
Его язык вытрахивает мой рот такими же властными, напористыми и яростными движениями, какими он вколачивается в меня своим членом. Всё быстрее и быстрее, снова сбиваясь с ритма, с нечеловеческой силой сдавливая меня в своих крепких руках.
Мне хочется умолять его, чтобы это не заканчивалось. Ещё хоть минуту, хоть несколько секунд безмятежной эйфории, затапливающего океана эмоций, в котором можно просто плыть по течению и ни о чём не думать, не заставлять себя давать чёткие ответы на вопросы «зачем?», «почему» и болезненное «что дальше?»
Мне нужно ещё немного этого потрясающего чувства жизни. Такой, какой она могла бы быть.
Только он доходит до предела в несколько особенно глубоких толчков и кончает прямо в меня, и мне остаётся только судорожно сжимать бёдра, стискивать колени на его талии, вонзать ногти в смуглую шею, снова хвататься за мокрую насквозь рубашку, словно хоть что-то из этого действительно сможет его удержать. Табачно-мятное дыхание опаляет мои истерзанные губы, принимающие на себя его длинный, приглушённый стон, и продолжающие жадно ловить каждый короткий, поверхностный выдох, посылающий разряды тока вдоль моего позвоночника.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Кирилл, сделай хоть что-нибудь!
Онемевшие и подгибающиеся от слабости ноги не выдерживают веса моего тела, и стоит только вновь оказаться на них, как я начинаю медленно оседать вниз. Смиренно разжимаю пальцы, опускаю руки, вся обмякаю и разваливаюсь на куски мяса, сочащиеся серой, густой безысходностью. Напряжение, что нарастало несколько последних дней и вскипало в венах нездоровым азартом весь этот вечер, выплеснулось в опрометчивые и развратные импульсы, и теперь спало, оставив после себя лишь невыносимое опустошение.
Плюс ещё одна ошибка, о которой я буду помнить, но не буду сожалеть. Минус ещё одна возможность оставить своё прошлое.
— Раздевайся, Ма-шень-ка, — приказывает он, останавливая меня на полпути к полу. Проталкивает колено между моих ног, обхватывает ладонью горло и прижимает к стене, неприкрыто демонстрируя собственную вседозволенность, свою грубую силу, которая должна бы пугать меня, но вместо этого будоражит, заново подстёгивает ещё не успевшее сойти возбуждение.
— Нет, — отвечаю уверенно и пытаюсь покачать головой, отчего его пальцы ещё сильнее сжимаются у меня на шее.
— Нет? — переспрашивает Кирилл удивлённо и давит большим пальцем мне на подбородок, вынуждая задрать голову и встретиться с ним взглядом, еле различимым в темноте, разбавленной лишь косыми лучами подсветки. Он изучает моё лицо напряжённо, пристально, отчего уголки моих губ предательски подрагивают, так и норовя поползти вверх.
Попроси. Уговори. Заставь меня сделать это.
— Значит справлюсь сам, — мне удаётся вскользь заметить его ухмылку, прежде чем он снова начинает меня целовать. Облизывает губы лёгкими, скользящими движениями, дразнит, провоцирует и терпеливо дожидается момента моей позорной капитуляции, чтобы прихватить зубами кончик доверчиво нырнувшего ему в рот языка и прикусить угрожающе, почти до настоящей боли.
У меня перед глазами всё плывёт и мигает маленькими разноцветными огоньками, словно кто-то врубил новогоднюю гирлянду через мутное стекло. Я больше ничего не контролирую и не хочу ничего контролировать, охотно увязаю в болоте собственной слабости всё глубже и глубже по мере того, как на нас почти не остаётся одежды, а меня хватает лишь на то, чтобы податливо открывать рот для его поцелуев.
Мне нужно получить их прямо сейчас, принять в себя одним разом, накачаться до невменяемого состояния. За оставшиеся нам часы, минуты, секунды восполнить все долгие десять лет воздержания.
