Я молилась о том, чтобы вдалеке послышался раскат грома, чтобы налетела непредсказуемая и яростная гроза, залившая бы землю потоком ледяной воды. Хотела, чтобы бесцеремонный и наглый дождь обрушился стеной и разогнал безудержное веселье устроенного у нас во дворе прощания, добиравшегося до меня звонким смехом сестры, что тонким колокольчиком разносился по всей округе, преодолевал любые препятствия, пробирался сквозь прижатые к ушам ладони, проскакивал под подушку, которой я накрывала голову, мечтая оглохнуть в тот же момент.
Но дождь не наступал. И всё, что мне оставалось, — лежать на кровати и смотреть в открытое окно, наблюдая за тем, как на лазурно-голубом небе изредка проступают пятна белой плесени облаков, как свет медленно затухает, сходит на нет, сменяется на светло-серую пелену, и по краю горизонта вдруг расходится пожар, и сумрак прогорает изнутри, а оранжево-красные отблески пламени затухают, оставляя после себя чернильно-синее пепелище с ошмётками белых звёзд и обгорелым полукругом Луны.
Наверное, это был самый длинный вечер в моей жизни. Бесконечный. Растянутый по секундам, по мгновениям, по голосам на улице, в которых я искала только один-единственный и никак не находила, по каждому мнимому шороху в квартире, воображаемым шагам вдоль коридора к моей комнате.
И когда они пришли, мне не стало спокойнее или лучше. Будто вонзённый в моё сердце по самую рукоять нож резко выдернули наружу, и кровь хлынула из раны, заливая меня изнутри, растеклась по груди, подобралась к горлу и поднялась вверх по нему, заполнила всю голову и невыносимо жгла, пекла, распирала переносицу и виски.
Я еле дождалась, когда Ксюша заснёт достаточно крепко, перестав ворочаться в постели и чуть подрагивать от подкрадывающихся снов. Поднялась и подошла к её кровати, чтобы посмотреть на разметавшиеся по подушке светлые локоны, красиво мерцающие в лунном свете, крепко сомкнутые веки и чуть приоткрытые губы, придающие миловидному лицу счастливо-безмятежное выражение.
Почему же мне приходится скитаться раз за разом, пытаясь отыскать то, что зовёт к себе в беспроглядную тьму?
Ночь становилась ещё жарче дня, разогревалась, раскалялась, и если бы я не была столь самоуверенна, то сразу поняла бы, что с её наступлением просто неторопливо спускалась в собственный ад. Шаг за шагом, прочь из своей комнаты, в узкий и тесный коридор, уже заставленный его вещами.
Кап. Кап. Кап.
Дождь настиг меня именно тогда. Каплями воды, беспечно падающими прямо с небес на грязную землю; каплями крови, нашедшими свой выход прочь из бесполезного тела. Каплями слёз, с противными шлепками оседающих на линолеум.
Дверь в гостиную была чуть приоткрыта, и я убеждала себя, что просто прислонюсь к ней ненадолго, потом — что просто остановлюсь у входа и взгляну издалека, хотя бы раз, напоследок. Но ноги сами несли меня всё дальше и дальше, ближе и ближе.
Туда. К нему.
Пока чуть загнутый вверх уголок ковра не попался мне на пути, не зацепился за босые ступни, не оцарапал переплетением плотных нитей щиколотку, не попытался остановить меня от фатальной ошибки, от ужасной глупости, от падения на самое дно.
Во всё виноват этот чёртов ковёр.
Кирилл встрепенулся и приподнялся на раскладушке, опираясь на согнутые локти. И темнота его настороженного, внимательного взгляда продиралась сквозь густую ночь, сковывала меня цепями ледяного страха, преграждала дорогу к отступлению, но не подпускала ещё ближе, вынуждая беспомощно стоять прямо напротив, на расстоянии вытянутой руки от желаемого, и ждать вынесения приговора.
Мне бы просто дотронуться до него. Прикоснуться пальцами к коже необычного оливкового оттенка, отставить маленькую чёрточку на память и сохранить себе это ощущение восторга, дрожью расходящегося по всему телу, от возможности оказаться рядом.
— Ты пришла, — прошептал он, обхватил прохладной ладонью моё запястье и потянул к себе, на себя, почти уронив на раскладушку, противно скрипнувшую под нами.
Столько тёплого, восторженного счастья было в его голосе. Нежности, потрясающей и будоражащей. Волнения, покалывающего кожу маленькими искорками тока. Надежды более тонкой и хрупкой, чем собранные им когда-то цветы.
Всё это не могло предназначаться мне. Не должно было стать моим.
Он ждал Ксюшу.
И эта мысль вонзилась в меня тысячей острых шипов, обожгла и разодрала, вывернула наизнанку от дикой боли. Я хотела сказать ему, что он обознался. Хотела отстраниться и уйти, убежать обратно в свой спокойный, предсказуемый мирок, лишённый проблем и не терзающий меня изощрёнными пытками чувств и эмоций. Хотела сбросить эти огромные сильные ладони, крепко стиснувшие мои плечи, и оттолкнуть от себя навалившееся сверху тело, внезапно оказавшееся невыносимо тяжёлым, и отвернуться от горячего дыхания, постепенно выжигающего мокрую от слёз кожу от виска до подбородка.
Но всё, на что мне хватило смелости — лишь несколько громких, пронизанных отчаянием всхлипа.
Я ведь именно этого всего и хотела. Хотела так сильно, что запрещала себе думать об этом.
Потому что это уже не цели, не планы, не продуманные и просчитанные шаги вперёд. Это мечты. А мне нельзя мечтать. Я не могу, не умею.
— Тише, тише, — его ласковый шёпот ложился на моё сердце каплями утренней росы, согревал солнечными лучами доверчиво тянущиеся навстречу ростки, и успокаивал, унимал ту боль, от которой я так долго не находила спасение, пытаясь просто вырвать её из себя.
Вот он, мой личный оберег на долгие годы, самая главная молитва, самая искренняя вера. Вот она, яркая звезда, освещающая мне путь сквозь пугающую тьму бесконечных ночных кошмаров, мигающая маячком в пустоте исподтишка нападающей паники, не позволяющая забыть моменты абсолютного счастья в суете одинаковых будней, облепляющих меня своей паутиной.
Тише, тише.
Тише, Машенька.
Его губы водили по моим щекам, скользили вдоль проложенных слезами дорожек и собирали на себя последние скупые солёные капли. Прислонялись, прижимались к чуть влажной коже еле ощутимо и осторожно, а следом отстранялись, замирали испуганно и выжидали, словно проверяли меня на прочность, искали тот предел, когда от их прикосновений на мне проступят глубокие ожоги.
А они уже были, были! Там, прямо под кожей, витиеватым узором тёмных шрамов, которые никогда уже не затянутся до конца.
Они останутся со мной, когда он уедет. И как же бесконечно благодарна я была ему за это. И как же сильно ненавидела его за то, что сделал меня такой.
Он дышал быстро, загнанно, пока приходилось стремительно догонять мои желания и опускаться поцелуями-порханиями всё ниже, делать паузы всё дольше, заходить дальше, за все возможные границы соседских, приятельских, дружеских отношений. Коснулся одного уголка моих губ совсем вскользь, случайно, мимолётно. Слегка потёрся кончиком своего носа о мой, и мы оба привыкали к этому странному, вызывающему дрожь ощущению тёплого, терпкого воздуха, переливающегося изо рта в рот, скользящего между почти соприкасающимися губами.
Мурашки рассыпались по телу, чуть покалывали кожу множеством маленьких песчинок, будто подо мной была не старая продавленная раскладушка, а берег нашей реки. И я позволила себе ужасную и настолько волнующую дерзость, чуть плотнее прижав ладошки к его твёрдой груди, с прощупывающимися даже сквозь футболку рёбрами.
И он позволил себе дерзость и ткнулся во второй уголок моих губ поцелуем, совсем не похожим на предыдущие: более долгим, слегка влажным, необычно решительным и почти настоящим.
Гибкие и цепкие стебли вьюнка оплетали, обвивали меня изнутри, раскрывались и распускались во мне огромные светлые бутоны пионов, подрагивали взволнованно нежные лепестки ромашек, и сотни бабочек кружились вокруг, сбивая друг друга и соприкасаясь тонкими, невесомыми крыльями.
А я не понимала, как этот прекрасный, волшебный мир может существовать во мне. Там, где всегда была лишь сухая, бесплодная земля под навесом тёмных, хмурых грозовых облаков.
