… я знаю, что ты способна сама добиться всего, чего только захочешь в этой жизни. Своей целеустремлённостью, выдержкой, внутренней силой, которые восхищали меня каждый день, проведённый рядом с тобой…
— За столько лет, моя сообразительная и умная Ма-шень-ка, ты ни разу не усомнилась в её словах?
… я ничего не могу предложить тебе сейчас, но обязательно наступит время, когда мне станет под силу помочь тебе добиться всех поставленных целей и стать счастливой…
— Ты действительно не увидела, не поняла, не догадалась, что та записка предназначалась именно тебе?
… только поверь мне, дождись меня и я заберу тебя себе, чего бы мне это не стоило.
Она снова вздрагивает всем телом, резко и сильно, как от точного удара хлыстом, и начинает мелко трястись, делая один за другим маленькие глотки воздуха. А по щекам бегут слёзы — крупные и прозрачные капли, которые я до сих пор помню на вкус, но никогда прежде не видел, и поэтому сейчас, глядя на них, испытываю радость, восторг, облегчение, почти счастье.
Ей не всё равно.
Испытываю страх, мучительную тоску, невыносимую боль, истирающие в порошок каждую мою кость, перекручивающие сквозь мясорубку эмоций каждую мышцу, медленно вскрывающие каждую пульсирующую вену.
Как же тебе больно, девочка моя.
Я встаю за её спиной, упираюсь, зарываюсь носом в волосы на макушке и прикрываю глаза. Сдерживаю себя изо всех сил, на последних лимитах самообладания, чтобы не прислониться к ней вплотную, и шумно выдыхаю весь скопившийся внутри страх, когда она прижимается ко мне сама, вдавливается в моё тело острыми выпирающими лопатками и мягкими, округлыми ягодицами.
Заражает меня своей дрожью, которую я охотно принимаю на себя.
— Ты не представляешь, насколько трудно совершеннолетнему парню признать, что он влюбился в тринадцатилетнюю девочку. Позволить себе что-то подобное, Маша, — бормочу ей в затылок, не открывая глаз, а руками жадно обхватываю талию, кладу ладони на живот и только тогда ощущаю холодную и мокрую насквозь ткань надетого на ней платья, так и пролежавшего на полу в душевой всю ночь.
— Как и поверить в саму возможность существования каких-то чувств со стороны того, кто вообще не должен замечать твоего существования, — я вижу, слышу, чувствую как она срывается в пропасть не успевших развеяться страхов, втискивается в меня всем телом, стараясь спрятаться от настойчиво хватающейся за неё паники, обхватывает ладонями перила всё сильнее, крепче, словно стоит только разжать их и её унесёт вдаль вместе с потоком плещущейся внизу мутной и тёмной речной воды.
Мои руки ложатся поверх её, нежно поглаживают мертвецки-ледяные ладони, и неторопливо, аккуратно начинают разжимать тонкие пальцы, один за другим, высвобождая их, пытаясь согреть тем жалким, ничтожным теплом, которое еле удаётся найти в неведомых ранее глубинах своей мрачной души.
— Пойдём домой, Ма-шень-ка.
Она ничего не отвечает, но и не убирает мою руку со своей талии, и удивительно покладисто бредёт обратно почти в обнимку со мной, еле переставляя ноги. Дождь всё ещё накрапывает исподтишка, но в полной мере я осознаю его присутствие только уже поднявшись в квартиру, когда на разбросанных по полу белых листах остаются грязные отпечатки влажной обуви.
Я снова веду её в ванную — на этот раз достаточно лишь вовремя касаться пальцами её трясущегося в ознобе тела, чтобы задавать нужное направление движения, потому что говорить больше не хочется. Ей нужно время, чтобы прийти в себя и принять новую правду, сильно отличную от той, к которой она привыкла.
Судя по тому, как меня колотит и штормит сейчас — мне самому не хватило и последних пяти лет, чтобы полностью её принять.
Мне казалось, с этим легко будет смириться. Что у обиды, злости и сломанной в себе любви будет короткий срок годности, тем более если рядом есть всё, о чём когда-то и мечтать не приходилось.
Ксюша поняла всё сразу. Видимо, ещё за несколько дней до моего отъезда заметила неладное, происходящее между мной и Машей, поэтому очень настойчиво и почти непринуждённо пыталась ограничить время нашего общения наедине. И когда я бегал и искал её сестру с горящими глазами и трясущимися руками, она лишь спокойно и даже будто чуть укоризненно говорила о том, что Маша слишком доверчивая и впечатлительная, что мне не стоит на неё давить, что нужно дать ей время самой всё понять и осознать.
Я был идиотом, что поверил. Очаровался вовсе не той красотой Ксюши, которую все вокруг так упорно восхваляли и превозносили, а сладкими и чересчур дружелюбными речами, пронизанными фальшивым пониманием, принятием, поддержкой. Нет, я не думал, что она будет на моей стороне, но слишком легко и быстро принял тот странный факт, что она оказалась хотя бы не против меня и моих нездоровых, не укладывающихся в рамки нормальности чувств к её сестре.
Поэтому согласился помочь ей с переездом. Отбивался от неё деньгами, сокращая редкие моменты личных встреч до нескольких минут где-нибудь на бегу, чуть позже — до не самых приятных столкновений в ночных клубах или многочисленных мероприятиях местной пафосной тусовки, куда по неосторожности и беспечности протащил её именно Глеб, не внявший моим предупреждениям и просьбам держать подальше от всего, что хоть как-то касалось моей жизни.
Впрочем, время показало, что Ксюше удалось одурачить всех нас так ловко, что, отбросив эмоции, это могло вызывать лишь восхищение.
Пять лет меня разрывало между лютой ненавистью к Маше, жестоко и беспечно отринувшей мои искренние чувства, и брезгливой ненавистью к собственному помешательству в те моменты, когда мне казалось, что я просто сделал всё не так, сделал недостаточно: не показал, не объяснил, не настоял. Неудивительно, что я так охотно верил всем рассказам Ксюши о том, как Маша счастлива, как ей хорошо в родном городе, какие у них доверительные, тёплые и крепкие отношения с Пашей, — это помогало винить себя в случившемся чуть меньше, её — чуть больше.
Заниматься самообманом день ото дня, ночь к ночи, повторяя, что мне уже всё равно.
И даже когда в приливе странной ностальгии и убивающей честности Ксюша обмолвилась о том, что перехватила и присвоила себе ту записку, которую я оставлял в надежде хоть как-то донести свои настоящие чувства, у меня не случилось шока, нервного срыва, приступа неконтролируемой ярости. Как будто ничего и не изменилось вовсе.
Я уже получил фамилию отца и место директора компании, дарованное с барского плеча сразу после смерти деда. У меня была понимающая, милая и заботливая Саша, — первая девушка, с которой я решился завести отношения после нескольких лет крепкой дружбы и той поддержки с её стороны, что буквально за шкирку вытянула меня из ямы депрессии в первые дни после теракта на выставке. Появились настоящие друзья, деньги, возможности…
Но радости не было. Я испытывал только злость и тоску, которые то не давали мне заснуть по ночам, то будили с первыми лучами рассвета и гнали туда, где меня уже давно никто не ждал.
Наверное, мне удалось бы прожить всю свою жизнь именно так, по инерции, заглушая любые не вписывающиеся в привычный распорядок мысли и чувства.
Один вечер. Одна встреча.
Всё слетело к чертям.
Осознание правды, — той самой, которую пять лет позволял подменять более удобной для себя ложью и которую почти год упрямо отрицал, — навалилось сверху тяжестью огромной гранитной плиты. Меня прибило и размазало, перетёрло в жерновах отчаяния и боли за упущенное время, украденное счастье, сломанные судьбы.
Что же мы оба сделали друг с другом, Ма-шень-ка.
Мои пальцы движутся нарочито медленно. Обхватывают густые светлые волосы, намокшие под дождём и потяжелевшие, и перекидывают их ей на грудь. Вскользь проводят по багровому пятну засоса, самому яркому из триады оставленных мной на плавном изгибе от шеи к ключице. Подцепляют молнию на платье и потихоньку тянут вниз, и края чёрной ткани расходятся, открывая взгляду всё больше и больше нежной и светлой кожи.
